— Привет. Это Саша, мой брат.
Иванов улыбнулся всем сразу.
— Мы уже чувствуем. — Все дружно закудахтали. — Садитесь к нам.
— Благодарю, мы скоро уезжаем.
— У тебя неприятности? — спросила Валя, когда он отстранился с нею к барьеру.
— Никак не найду Медведева.
— Вай! Я же сегодня говорила с ним по телефону! Он пьяный. Спрашивал телефон той старушки. Бывшей их домработницы.
— Ты знаешь адрес?
— Адрес не знаю. Знаю, что телефон есть.
Через минуту Бриш пошел искать автомат, чтобы позвонить и узнать телефон и адрес бывшей медведевской домработницы. Он довольно быстро вернулся:
— Пижон. Даже не взял трубку.
— Но он точно там? — спросил Зуев.
— Едем. Вначале возьмем Любу, потом за ним.
Иванов отказался:
— Без меня у вас получится лучше.
Он хотел подсесть к сестриным подружкам, отмечавшим выход какой-то книги, но Бриш остановил:
— Слушай, ты не смог бы достать больничный лист? Иначе ему хана… Пять-шесть лет, а то и червонец.
— Алкашам не дают больничных листов. Ты же знаешь…
— Его ищут, чтобы взять подписку о невыезде.
— Я попробую, — пообещал Иванов и пошел к столу, где сидела его сестра.
Бриш объяснил Зуеву, как заехать на Разгуляй. Но Зуев запутался, выезжая с Петровки. Прошло много времени, пока они добрались.
На Разгуляе Зуев не стал выходить. Бриш ушел за Любой один. Зуев минут сорок сидел в машине, чувствуя себя словно в аквариуме. Все выходящие из подъезда, особенно женщины, внимательно его рассматривали. Наконец появились Люба и Бриш. Зуев ничего не стал спрашивать, молча пустил движок и оглянулся. Даже косвенный взгляд обнаружил бы следы недавних слез на ее белых от пудры крылышках носа.
Бриш назвал адрес, ехать было недалеко.
— Миша, может, вы сходите вдвоем со Славой? — заговорила Люба, когда Зуев остановился. — Я боюсь… опять только нарываться на оскорбления…
Оставив ее в машине, они вошли в подъезд. Поднялись на третий этаж. На звонок никто не ответил. Бриш взялся за ручку, дверь оказалась не запертой. Переглянувшись, они оба вошли в квартиру, по- видимому, она была однокомнатной.
— А, это вы… Вы? Конечно, вы! — Медведев сидел в кресле небритый и похудевший. — Бабушка ушла? Наверно, она ушла…
— Ты знаешь хоть, что случилось? — спросил Бриш скрипучим своим голосом.
— Знаю, дорогой, — Медведев глядел на него в упор и вроде бы улыбался.
Бриш продолжал:
— Основной контур сгорел полностью. Там уже лазают мальчики в акушерских перчатках.
— Чихал я на эту чертову мельницу! — закричал Медведев. — Ясно? Она все равно уже устарела! Ровно через полгода ее бы пришлось списать! Мне нисколько ее не жаль, мне жаль Грузя…
— Жену тебе тоже, видать, не жаль? Она сидит там, в машине.
— Еще неизвестно, чья это жена. Вот что я тебе доложу, дорогой Мишель!
— Димка, что ты несешь?
— Грузь! Мы все не годились ему в подметки. Два! Целых два старых пер… выехали на нем. Один прямо в лауреаты, другой в академики! Он бы… он бы выволок в членкоры еще столько же дураков! Этот младший научный сотрудник…
Медведев издал непонятный горловой звук, замер и, сидя в кресле с крепко сжатыми кулаками, зажмурился. Блеснули слезы.
— Идите отсюда вон… Оба! — прошептал он, и Бриш едва разобрал эти слова.
Внизу он уклонился от встречи с тревожным и вопросительным взглядом жены Медведева. Зуев сел за руль. Она ждала, держа дверцу машины открытой.
— Люба, тебе лучше туда не ходить, — сказал Бриш.
— Почему? Что он делает?
Бриш не ответил.
— Слава, довези меня до метро.
Она колебалась, все еще держа дверцу открытой. Зуев нажал на кнопку стартера. Дверца наконец хлопнула. На «Лермонтовской» Бриш, прежде чем выйти, сказал Зуеву:
— Во что бы то ни стало надо достать бюллетень. Иначе… Братцы, иначе я ни за что не ручаюсь.
— Он что, заболел? — вскинулась Люба.
— Он здоров как бык! Но он пьян как сапожник. И вообще, он просто медведь, если бросается такими женщинами. До свидания…
Бриш влился в толпу, но его долговязая фигура растворилась в этой толпе только у входа в метро. Люба прикладывала к глазам платок, когда Зуев остановился на Разгуляе.
— Проводи меня, Славик, — сказала она, сглатывая слезную горечь. Простота и беспомощность этой неожиданной просьбы вызвали в нем восторг и нежность. Он ничем не проявил своего небесного состояния, он только небрежно спросил:
— А нет у тебя там? Моей… как ее… супружницы.
— Нет, нет. Ты что, боишься своей жены? — она улыбнулась, хотя в синих ее глазах, он это ясно видел, было полно слёз. — Наташа на работе. Вечером она собиралась к маме на дачу. Ты когда уезжаешь?
— Осталось два дня.
Он шел за ней, отставая ровно на одну лестничную ступень.
— Надолго? — она уже искала ключи, близоруко перебирая содержимое сумочки.
— Да. Очень надолго.
— Что ж… — она открыла обитую массивную дверь. — Я хотела тебе что-то сказать. Постой… Все на свете перезабыла. Да. Я всегда вспоминаю тот подснежничек.
Он стоял совсем от нее близко, с насмешливой лаской смотрел на ее волосы, с трех сторон закрывающие не по-летнему белую шею, на сумочку, которую она держала, прижав к самым ключицам. Наконец он посмотрел и в ее лицо.
— Поцелуй меня, — отводя взгляд, тихо произнесла она.
Он осторожно положил свои ладони на ее мягкие, но почему-то холодные плечи. Все в нем радостно содрогнулось и все смешалось. Пальцы его сжимались нежно, осторожно и медленно, так же медленно его голова склонялась к белеющему словно бы сквозь водную толщу дорогому для него лицу. Он услышал восхитительный запах — какой-то давний и совершенно новый, истинно женский запах. И он приник к ее лицу, вернее к ее образу, выношенному в двух долгих походах, запечатленному в его снах и видениях. Вначале она занемела, немигающая и отрешенно-горькая, но через мгновение веки ее сузились, а зубы разжались. Она ответила на движения его губ всем ртом и затем вся приникла к нему.
— Мама!
Он отстранился от Любы, словно ударенный током. Девочка стояла у двери, не двигаясь, в неестественном, неловком для нее положении. И столько недоуменного, непосильного для нее горя копилось в этих распахнутых детских глазах!
Зуев, ничего не видя перед собой, бросился вниз по лестнице. Никогда, никогда не испытывал он такого всепоглощающего и унизительного стыда…
