— Я бы не сказал, что они трезвенницы! — засмеялся Медведев.
— Ты вот смеешься… А еще президент Кеннеди запрещал журналистам писать о нашем пьянстве. Зачем, дескать, мешать? Пусть пьют, скорей развалятся. Выродятся, не надо никакой водородной войны…
— Джон Кеннеди? Не может быть! Откуда у тебя такие сведения? Единственный президент, которого я хоть сколько-то уважал. Может, не он?
— Он, он, успокойся. То есть и он тоже. Вместе с Никсоном, с Джонсоном.
Иванов прошел по диагонали своего квадратного кабинета, паркет под ним слегка поскрипывал. Медведев раскрыл еще одну книгу и прочел вслух:
— «…Немотивированные приступы злобной тоски сочетались с двигательным беспокойством, с аффектами гнева и ярости, состояние больных могло напоминать меланхолический раптус, проявляющийся в раздражительной тоске…» Что такое «раптус»? Ты сам-то читаешь эти опусы? — Медведев продолжал цитировать: — «Больные правильно оценивали окружающее, но эта оценка была крайне односторонней, воспринимались лишь события и факты, имеющие лишь непосредственное отношение к больным… Из окружающей действительности выбиралось только то, что импонировало эмоциональной настроенности, имело ближайшее отношение к самым интимным чувствам и переживаниям…» — Медведев рассмеялся: — Ничего себе! А что должно им импонировать? Забастовка английских шахтеров?
— Не ломай голову. Вот попадешь сюда, сразу узнаешь, что тебе импонирует.
Медведев задумался. Потом спросил:
— Как ты думаешь? Что с Виктором?
— Пока ничего не могу сказать. Я покажу его специалисту. Обследуем, выясним…
Медведев встал, собираясь уйти:
— Ты что-то хотел сказать? Доканывай!
— Хочу выступить в роли доносчика. — Иванов присел на диван. — Или старой-престарой сплетницы..
Медведев ждал со спокойной улыбкой.
— Ты видишься с сыном? — спросил Иванов.
— Саша, я не видел его ни разу в жизни…
Иванов раскаялся в том, что завел такой разговор.
Но деться было уже некуда.
— С дочерью я встречаюсь, — продолжал Медведев. — Сейчас она уехала в Прибалтику на экскурсию.
— Ты в этом уверен?
— В чем?
— Ну, в том, что уехала… Я видел ее сегодня утром, — Иванов отвернулся к окну.
Медведев вспыхнул:
— Спасибо. Я понял.
— И еще учти, пожалуйста, вот что: в органах попечительства ты числишься как пьяница и рецидивист. Информация точная. Приятельница моей жены работает в райисполкоме.
— Может, я и китайский шпион? — горько улыбнулся Медведев. Он резко повернулся, стряхивая какое-то оцепенение. — Ладно. Сделай для Виктора что в твоих силах. Пока!
Иванов едва успел попрощаться с ним за руку. Пожалуй, это все-таки лучше, чем ничего ему не рассказывать. Иванову было известно значительно больше. Нарколог искренне жалел Медведева. Наивный человек, ему сообщают по телефону, что дочка уехала на экскурсию, и он верит…
Иванов горячо любил поздних своих сыновей, к детям сестры его даже ревновала жена. Он видел, как пьющие мужчины то и дело бросали детей, как словно бы походя жены бросали мужчин, как всё, буквально всё везде оборачивалось против детей! Со времени похорон зятя, где Иванов снова встретил Медведева, медведевские невзгоды воспринимались наркологом как свои собственные. Его не устраивало излишнее, как он считал, спокойствие Медведева относительно сына и дочери, а самоуверенность Михаила Георгиевича просто раздражала…
Пожалуй, это раздражение началось еще с того времени, когда Бриш женился. Оказывается, развод совершается без суда со всеми, кто осужден на срок более трех лет. Тогда Иванов впервые столкнулся с брачной юриспруденцией. Усыновление Михаилом Георгиевичем детей Медведева он воспринял как личное оскорбление. Законным ли было это усыновление? Этот вопрос сильней и сильней тревожил Иванова. «Если этот пентюх, — подумал он про Медведева, — если он сам не в силах бороться за своих детей, что ж, попробуем без него… Пентюх? — Иванов сам удивился такой характеристике. — Нет, Медведев не похож на растяпу, характерец у него тот еще, закваска дай Боже. Он не станет стесняться. Тогда в чем дело? Почему он бездействует?»
Иванов провел очередную летучку-планерку-оперативку-пятиминутку (термины снашивались, как медные пятаки) и распорядился, чтобы профессора перевели в пятую. «Это вместо телевизора, — подумал он про того, кто лечился в пятой палате. — Пусть смотрится в лысину, она тоже мерцает. А на место профессора надо поселить Виктора. Классовая справедливость окончательно торжествует».
Еще в первой половине дня нарколог покинул свое, как он про себя выражался, богоугодное заведение. До метро он добрался пешком. Толпа поглотила его, втянула в узкое русло эскалаторного потока. Глядя на такой же встречный поток, Иванов старался всмотреться хотя бы в некоторые лица. Но сознание не успевало запечатлеть даже их общее выражение, не говоря уж о психологических тонкостях. И ему вспомнились слова Медведева о дефиците доброты, понижающемся по мере удаления от больших человеческих скопищ. В самом деле, как он, нарколог Иванов, может быть добр к каждому из этих людей? Ведь он не успевает даже вглядеться в каждого. Хорошо, если он сможет быть хотя бы нейтральным. Но ведь и нейтральным остаться в такой толкучке очень трудно. Место, которое ты занимаешь, ждут сразу несколько человек. Пространство, занятое тобой, кислород, вдыхаемый тобой, — все дефицитно в такой толпе… Но самый страшный дефицит — это дефицит времени. Он неминуемо переходит в дефицит доброты, это уж как закон. И тогда люди начинают играть в прятки со своей совестью. Дают, например, взятку, а себя убеждают, что это подарок. Пишут жалобу — получается донос. А когда жалуются на них, то они эти жалобы называют кляузами. Считается добротой обычное подхалимство, партизана называют бандитом, бандита — партизаном. Все навыворот! Иной журналист ругает западных наркоманов, а практически сообщает технологию приготовления наркотиков. По телевизору ругают буржуазные нравы, показывая обнаженных красоток. И получается, что миллионы подростков жадно смотрят узаконенные стриптизы. Конечно, стриптизы-то уже не от тесноты. Кому-то позарез нужна нравственная анестезия (Иванов считал себя изобретателем этого термина).
Он вспомнил, что на площади Пушкина есть специальный справочный телефон: через него можно выявить адреса юридических консультаций. Будка была не занята. Аппарат работал, и вежливые голоса назвали целых три адреса. Прежде чем заявиться по одному из них, Иванов перекусил в одном из летних кафе. Такая предусмотрительность оказалась совсем не лишней, поскольку в узком коридорчике юридической консультации в ожидании своей очереди сидели человек восемь. Иванов был разочарован, но спросил, кто из них последний. Последнего, как и следовало ожидать, не оказалось, началось долгое выяснение, кто за кем, и тут Иванову уже во второй раз за день стало смешно. «Как-то там мой бритый профессор?» — вспомнил он утреннее событие.
Иванов засек время, когда в кабинет зашла очередная посетительница. (Почему-то большинство пришедших сюда были старики и пожилые женщины.) Она пробыла там более пятнадцати минут. Несложные вычисления загнали его в уныние: получалось, что придется ждать около двух часов. А что, если подняться наверх? Дверей много, а наука одна…
Испытывая почтение, даже некоторую робость перед юридическими званиями, Иванов прошел по верхнему коридору и увидел через открытую дверь чью-то симпатичную секретаршу. Иванову стало слегка жутковато от совершенно неожиданного прилива собственного авантюризма:
— Здравствуйте. Шеф у себя?
— Да, он один, — у секретарши не возникло никаких сомнений относительно личности посетителя. — Войдите.
