— Я ее срисовал, а она написала.
— Что написала?
— Ну, как ты не понимаешь, папа! — Ромка двинул вперед правофланговую пешку.
Вера посмотрела сначала на Михаила Георгиевича, потом на Ромку. Михаил Георгиевич продолжал:
— Значит, в школе у тебя прозвище — Мишкин-бришкин. Так?
Ромка надулся, глядя на доску.
— Да нет! — засмеялась Люба. Она слышала разговор. — Не Мишкин, а Мышкин.
Теперь Вера, забыв про шахматы, внимательно посмотрела на мать.
— Значит, князь Мышкин. Почти идиот.
Вера встала и ушла в свою комнату. Михаил Георгиевич выпроводил Ромку, позвонил на дом классной руководительнице и спросил, где и когда можно ее увидеть.
— Миша, она же давно в отпуске! — сказала Люба. — Зачем пустяками тревожить людей?
— Ты считаешь, что это пустяк?
— Конечно.
— А я считаю, что это мерзость! Понимаешь? Мерзость! Ты бы должна знать разницу между пустяками и мерзостью!
Люба опешила. Он просто кричал. Раньше это было вообще основательной редкостью, теперь он кричал едва ли не ежедневно. Но раздражало ее больше то, что во время крика голос его становился женским.
Она молча перетирала только что вымытую чайную посуду. (Семья обедала последнее время за большим столом в гостиной. Не очень-то было удобно носить еду и посуду из кухни, но это как-то укоренилось после совершеннолетия Веры.)
— Извини! — он старался взять себя в руки. — Я кричу. Но, Люба, кричу я не на тебя! Ты пойми, на кого и на что я кричу, ты обязана понять!
— Миша, что я должна понять?
— Элементарные вещи!
— Какие вещи? В этом возрасте у них у всех…
— Я не хочу говорить, что у них в этом возрасте, мне просто осточертело все это хамство! Мне надоело, понимаешь? Все эти штучки отвратительны, сколько же можно?
— Какие штучки?
Люба не понимала, о чем он говорил. Обида ее усиливалась, его возбужденное состояние медленно, однако же настойчиво овладевало и ею. По мере того, как он с помощью слов освобождался от какой-то непонятной ей злости, злость эта переходила в нее, и непрошеные слова уже копились где-то у самого горла. А сегодня с мужем творилось что-то совсем непонятное. За все годы их совместной жизни ни разу не видела она его в таком состоянии! Какая-то сила корежила его у нее на глазах. Она, эта сила, против его воли подбирала для него слова и необычные для него выражения.
— Пойдем, мы с Ромкой проводим тебя до метро, — предложила Люба.
Он не слушал. Он швырял бумаги, не мог завязать галстук:
— Гадство на каждом шагу! На каждом! Ты понимаешь, что такое хамство и гадство? Если не понимаешь, тогда нам не о чем говорить! Извини, я, кажется, снова кричу!
Люба молчала, в ней тоже клокотало внутри. Она сдерживалась из последних сил, но спокойным голосом сделала какой-то наказ дочери. Та, не выслушав, ушла в свою комнату. А он, ее муж, даже ничего не заметил! Он продолжал обличать хамство…
На улице он долго и упрямо ловил такси. Машины шли мимо и мимо. Шоферы как будто чувствовали его агрессивное состояние, даже не тормозили.
— У вас сегодня защита? — спросила Люба, инстинктивно меняя его и свою мысленную направленность.
— Да. Один идиот зачитает свою паршивую диссертацию, два других идиота расскажут, какая она хорошая! Четвертый укажет на отдельные недостатки. Проголосуют и дружно ринутся на банкет.
Несмотря ни на что, он дождался такси. Чмокнул жену в висок и проворно залез в машину. «Я позвоню, если задержусь», — услышала Люба, но он и сам выслушал свою фразу. Иногда он слушал сам себя, словно шофера, который спрашивал, куда ехать.
Конечно же, он чувствовал, что они с Ромкой куда-то собрались. Но поскольку она не говорила ему об этом, он не мог предложить ехать с ним на такси. Люба впервые почувствовала, что обманула его. Она не испытывала от этого никакого раскаяния и удивилась: что с ней?
Мужчина в берете напомнил ей о давней, совсем забытой поездке во Францию. Хватило одного движения его черных усиков, чтобы отрадное воспоминание молодости исчезло. «Оставьте, оставьте меня в покое! — хотелось ей крикнуть всем этим встречным фатоватым мужчинам. — Сколько же можно?» Но они все шли и, как ей казалось, нагло ее разглядывали. Она просто устала от этих взглядов. И этот хлыщ с циничным прищуром лошадиных зеленоватых глаз, раздевающих ее с ног до головы, и этот молоденький офицерик, не скрывающий откровенно-восторженного удивления, и этот старый, но все еще модный товарищ, обладающий красивым прищуром, — все глядели на нее, как на свою. Если б они знали, что у нее на душе…
Люба забыла, что раньше ей нравились эти взгляды, что когда-то она забавлялась ими. Еще не так давно она смело кидала свой взгляд прямо в глаза встречным, разжигая ложное самомнение у записных ловеласов, приводя в смятение молоденьких офицеров и повышая настроение стареющим модникам. Завистливых женских взглядов Люба совершенно не замечала, тут и забывать было почти что нечего. Разве что давние рассуждения Натальи Зуевой о женской свободе. Кажется, это она, Наталья, называла женскую верность домостроевской кабалой…
Слезы просто душили. «Почему он уехал? Один, как этот…»
В метро Люба несколько успокоилась. Подземная толпа втянула ее вместе с Ромкой в узкое горло подъемного эскалатора, вытянулась, вывезла на поверхность и так же деловито вынесла на улицу.
— Идем, Ромушка, идем! И в кого ты такой рохля? — Люба тащила сына за руку; он не успевал увертываться от встречных.
Крохотная ладошка сына, словно чужая, безжизненная, не двигалась в материнской руке. Любе хотелось, чтобы Ромка хотя бы слегка пошевелил пальчиками. Так нет же, ручонка сына лежала в ее руке совершенно безвольно. Люба остановилась и вытерла ее носовым платком:
— Ну, что ты?
Оставалось мало времени. Люба должна была явиться в райисполкомовскую комиссию к определенному часу. Ромка молчал. Он вообще последнее время стал молчаливее, она давно заметила это, но ей не хотелось раздумывать о причинах. С тех пор как в ее жизни начался период всяческих заявлений, хождений по адвокатам, разговоров в комиссиях, Любе стало некогда думать. Чувствовать своих детей, ощущать в них всякое, даже самое маленькое изменение, физическое или душевное, она просто не успевала.
— Ромушка, а как же ты в школу пойдешь? — торопила Люба мальчика. — А на физкультуру? Совсем еле шевелишься…
Ромка молчал.
Оставалось меньше и меньше дней до первого сентября. У Ромки замирала душа, когда он вспоминал о школе. Он старался не думать на эту тему. Ведь еще каникулы, еще долго! Но дни проходили слишком быстро. Сегодня он опять тщательно изучил календарь: августовские числа исчезали одно за другим. Папа уже звонил учительнице. Сестра дважды примеряла свою новую форму, а мама…
Ах, эта мама! Она каждый день только и говорит о Ромкиной школе. Он старательно пробовал с радостным нетерпением ждать первого сентября. Только ничего у него не получилось. И почему маме так хочется этого первого сентября? От одного воспоминания о математике у Ромки начинало тревожно ныть в груди и тянуть в горле. Но Ромка еще не потерял замечательной детской способности нарочно забывать обо всем неприятном.
Сразу после детского садика школа представлялась ему чем-то удивительно новым и радостным. И в
