— Летчиком? — удивился Марат.
— Возница рассказывал, на чьей телеге уезжали вы из села, что в пути самолет над вами пролетел. Назар подбросил вас и спросил: — «Хочешь быть летчиком? Тоже будешь летать над землей».
— Знаете, — оживляясь, вспомнил Марат, — я в юности мечтал летать — как Ариэль. Помните у Беляева? Если бы не война, может быть… Впрочем, я наверное стал бы художником, да не повезло — контузило в Ленинграде, отнялась рука, а потом уже не до того стало.
— Вы на войне были? — спросил Вовка.
— Ну не совсем на войне, в блокадном Ленинграде оказался, работал на заводе. А бомба как раз угодила в наш цех.
— Я по телеку видел блокадный Ленинград, — серьезно сказал Вовка. — Страшно. Но я бы тоже не забоялся.
Отец потрепал его по голове, а тетушка Биби всплеснула руками:
— Не дай бог испытать вам войну.
— Ой, — всполошилась вдруг Мая, — заговорились, а про чай забыли. Я сейчас свежего заварю.
Они еще долго сидели все вместе, беседа шла легко и было Марату просто с ними, раскованно, хорошо.
— Знаете, — сказала ему Мая, когда Марат собрался уже уходить, — а мы с вами почти коллеги — я ведь тоже литератор: русский язык и литературу в школе преподаю.
— Вот как! — удивился Марат и подумал: какая интересная семья, у каждого что-то свое, очень ценное, особенное, туркменка учит детей русскому языку, про Пушкина, Толстого, Чехова, Горького рассказывает — как необычно.
— Заходите почаще, теперь дорогу к нам знаете, — улыбнулась Мая.
— Всегда будем рады, — подхватила тетушка Биби. — В воскресенье мы пироги всякие печем, отведаете. С женой приходите, с детишками… у вас, наверное, большие уже.
Он смутился и промямлил, потупившись и чувствуя, что краснеет:
— Да я бессемейный… Так уж вышло. Бобылем живу.
Короткая заминка произошла, всем им стало неловко, а у тетушки Биби даже глаза повлажнели от жалости.
Ата вызвался его проводить, и Марат догадался, что разговор будет о письме — есть, наверное, что сообщить наедине. Но вышло все по-другому.
Ночь уже наступила. На бетонных столбах горели лампы и окна в домах — светились, но деревья вдоль улицы разрослись густо, и хотя только-только прорезались молодые листочки, тротуар был затемнен, лица не разглядишь.
— Вы об этом случае… ну, на участке Совгат — в газету писать не собираетесь? — нерешительно спросил Казаков.
Марат всем существом своим почувствовал это его борение — и как ему неловко говорить о том случае, и как — боится он, что неправильно его поймут, не так истолкуют сказанное, но и нестерпимое желание выяснить, раз уж довелось им встретиться и вроде бы подружиться, поскольку важно было знать, надо ли ждать удара еще и с этой стороны. Но ожидая совсем другого разговора, он испытал разочарование и некоторую даже неприязнь к Казакову. Видно, от начальства влетело, пропесочили как следует, вот и боится, что газета подольет масла в огонь, оскандалит…
— Попало вам? — спросил он, не отвечая.
— Да было дело, — неохотно ответил Ата, помолчал и вдруг горячо заговорил, полуобернувшись и пытаясь разглядеть выражение лица собеседника, понять, как тот реагирует: — Разве ж меня это беспокоит! Не о том заботы. Мы, строители, к выговорам привыкли. Я вот все думаю… И горько на душе, и обидно, и стыдно за себя. Может, в самом деле очерствел, перестал красоту замечать?.. Да нет, — сразу же отбросил он эту мысль, — и это не так. Тут другое. Я ведь пустыню люблю, как иные лес любят, луга, речку или море — у каждого свое, а у меня — пески. Рассвет люблю в пустыне встречать — волнение охватывает каждый раз, как будто впервые такое вижу. Но моя любовь к пустыне не такая, как у Гельдыева, учителя этого. Я для своего удовольствия люблю, потому что радость приносит, а он еще и боль ее чувствует, сострадание к ней имеет, защитить ее готов — и защищает, страдания ее облегчает, врачует как может. Вот ведь в чем дело. Понимаете?
— Более или менее, — улыбнулся его горячности Назаров.
А тот улыбку в его голосе уловил и еще жарче продолжал, — может быть, улыбка эта ему усмешкой показалась:
— Но это же так важно! Я раньше, до встречи с Гельдыевым, думал о себе: вот какой молодец, великое и благородное дело делаю, обводняю пустыню… — Уловив движение Марата, предотвращая вопрос или возражение, поспешно взял его под руку: — Подождите, не сбивайте меня. Я знаю: действительно великое и действительно благородное дело. Но как я его делаю — вот в чем вопрос! Гельдыев же прав — дальше своего носа, то есть дальше своего конкретного дела, ничего не вижу, не знаю и знать не хочу. Да, не хочу знать, мне собственных забот хватает — у меня план, у меня техника, у меня люди, успевай крутиться, некогда мне еще и вопросами экологии заниматься. Есть люди, которым за это зарплату платят, вот пусть они и занимаются! Ведь так рассуждаем, так, не спорьте. Не умеем мы сопрягать интересы своего предприятия и интересы природы, не умеем. А в итоге? В конечном итоге не умеем сопрягать интересы своего конкретного дела и интересы государства, народа.
— Это, пожалуй… максимализм, — теперь уже явно усмехнулся Назаров. — Как раз важно, чтобы каждый честно делал свое дело, вот тогда…
— Вы так думаете? — внезапно остановившись, пытливо вгляделся в него Ата, но ответа дожидаться не стал, подтолкнул вперед и на ходу заговорил уже спокойно, раздумчиво: — Может быть, максимализм тут даже на пользу. Давай порассуждаем вместе… Я… вернее мы своей работе подчиняем все, ни с чем не считаемся, у нас все средства хороши, лишь бы срок, лишь бы план дать, а лучше перевыполнить — тогда и премии, и почет. Славу и деньги все любят, чего тут скрывать. Вы вот как к славе относитесь?
— Как сказал поэт Виктор Гусев, слава приходит к нам между делом, если дело достойно ее, — снова не смог сдержать улыбку Марат.
— Значит, все правильно, — сразу же подхватил Ата. — Раз переходящее знамя дают, на совещаниях хвалят, выходит, дело достойно славы. А если приглядеться повнимательнее? В пустыне издревле так: где вода — там жизнь. А у нас страшный парадокс: чем больше воды, тем меньше растительности. Да, да! Вы поезжайте, посмотрите. Если колодец маловодный, вокруг него овцы еще могут корм себе отыскать, а где воды вдоволь — там мертвая зона, все вытоптано, вытравлено, идет активный процесс обарханивания. А вдоль водоводов что делается! На пять километров по обе стороны травники живой не сыщешь, голый песок. Гонят вдоль трубы и колхозные отары, и личный скот, находятся мудрецы — дыру пробьют — вода прямо в рот льется… и в песок уходит. А на мокром месте все равно ничего не вырастает — так земля копытами измолочена.
— Что ж, выходит, Пэттисон прав? — уловив паузу, осторожно спросил Назаров.
— Нет, конечно, — устало, точно на свою исповедь потратил все силы, ответил Ата. — Пески нас не засыпят, мы не Австралия. Вооружены против пустыни хорошо. Может быть, даже слишком хорошо, — с затаенной болью добавил он. — И осознав свое могущество, подчас стали забывать, что сами мы, люди, — всего лишь частица природы. Я на днях за город поехал на холмы. Глянул оттуда — пустыня далеко, еле видна, и так мне тревожно стало… Сначала не разобрался в чем дело, а потом понял: мы же отдаляемся от пустыни, теряем ее, даже работая в самом ее сердце. Придет время, когда нам нечего будет показать в Каракумах своим детям, кроме рукотворных творений своих.
— Мы уже сейчас показываем эти творения с гордостью, — не понял его Марат. — Разве эта гордость незаконна?
— Законна, — совсем уже тихо, со вздохом согласился Ата. — Но показываем мы только то, что создаем. А вот то, что разрушаем при этом… в лучшем случае стараемся не замечать.
Ата замолчал, и они пошли молча.
Прохожих почти не было, только на скамеечках возле подъездов сидели кое-где люди, в одном месте играли в нарды, и долго было слышно, как стучат кости.
