– Выпал и выпал, снег и в Африке может выпасть.
Я опешил:
– Как в Африке?
Войткевич снова выплюнул чаинку.
– В Кейптаун заходили, в восемьдесят втором. Тоже снег пошел.
– При чем здесь Кейптаун?! – воскликнул я.
– Африка, – коротко ответил Войткевич.
– Так Кейптаун гораздо южнее, он ближе к Антарктиде. Там даже пингвины есть. А у нас здесь – тропики!
– Вот в Батуми – тропики, – подал голос Попян. – А здесь не тропики, а порнография, – он презрительно скривился. – В Батуми тоже снег шел, мне мама рассказывала, они там после войны жили.
– В Батуми – субтропики, – уточнил я. – Это тоже другое дело.
Попян обиженно сдвинул брови:
– Тропики-субтропики, какая разница, слушай?
Все пошло совсем не так, как я ожидал.
– Да поймите вы! Здесь не может быть снега! Тем более в это время! В декабре! Декабрь в южном полушарии, это как июнь у нас! Начало лета!
– В июне в семьдесят девятом в Калининграде снег был, – вступил в разговор Василенко. – У меня друг женился. Я ему говорю, плохая примета. Как в воду глядел.
– А что случилось? – заинтересовался Попян.
– Он сразу после свадьбы в рейс ушел, возвращается через пару месяцев, ему добрые люди нашептали, что жена
– Еще легко отделался, – заметил Войткевич, который слушал очень внимательно.
– Какое там легко! – усмехнулся Василенко. – Ему загранку прикрыли. Он в Мурманск устроился, в управление Севморпути. Одну навигацию отходил, во вторую они там выпили чего-то не того, жидкость какую-то техническую. То ли в Тикси, то ли в Певеке. Вместе с летчиками. Что характерно, летчикам хоть бы хны. Они там эту дрянь чуть не каждый день глушат. Организм уже приспособился. А кореш мой – раз, и с катушек. Дали инвалидность и списали подчистую.
– Ты смотри, из-за бабы, ваймэ! – сочувственно запричитал Попян.
– Мда, – вздохнул Войткевич.
Помолчали. Каждый задумался о своем.
– Так вот, по поводу снега… – я терпеливо выждал минуту и решился нарушить молчание.
Все трое, матросы и Войткевич, посмотрели на меня так, словно я только что появился в столовой.
– Подошли! – спохватился Попян. – Давай скорее!
Василенко торопливо вытер масляные губы ладонью и поднялся из-за стола.
Войткевич вышел вместе с ними.
Улов в этот день оказался просто выдающимся. Взяли больше тонны. Ловушки радовали глаз своим видом. Раньше они стыдливо выскакивали из воды тощими, жалкими, пустая сетка свисала с проволочных ребер, как рубище нищего. Теперь под натужное завывание лебедки ловушки поднимались медленно, солидно, с оттяжкой, на мгновенье задерживаясь, прежде чем грузно оторваться от воды. Стянутая сеткой плотная масса членистоногих округло выпирала во все стороны. Попян торжественно дергал шнурок, ловушка развязывалась, и я только успевал подставлять пластмассовые корзины под живую оранжевую Ниагару. Потом, балансируя на качающейся палубе, бегом тащил корзину в рыбцех, с разгону вываливал ее на разделочный стол, и сразу же обратно, за новой партией.
– Задерживаешь, студент, шевели кеглями! – весело поторапливала палубная команда, когда очередная ловушка уже свисала над помостом, истекая соком, как огромный перезрелый фрукт, а я еще только подлетал, скользя по лужам, со стопкой пустых корзин.
Тралмастер взмахами руки отдавал команды матросу на лебедке. «Вира», «Помалу», «Стоп». Он походил на дирижера, одетого в оранжевый непромокаемый фрак. А поскольку стоял он спиной к лебедке и лицом к океану, то казалось, что он командует не лебедкой, а океаном. Взмах руки, и океан отдает нам очередную полную ловушку, движение кистью – и набегает волна, еще движение – ударяет порыв ветра. Его небольшая щуплая фигура в мешковатой пролифенке вдруг обрела какое-то изящество, совершенно дирижерское, и рука в мокрой тряпичной перчатке чертила в воздухе замысловатые таинственные знаки, обращенные в бесконечное пространство. Когда он поворачивал голову, был виден профиль, сосредоточенный и вдохновенный, плотно сжатые губы, острый правильный нос. Морщины расходились от глаз светлыми лучиками по задубевшей от солнца и ветра коже. Суровым взглядом он скользил по поверхности моря, словно пытаясь обнаружить малейший непорядок, проникал сквозь глубины и зорко следил, чтобы ловушки наполнялись правильно и равномерно.
На разделочном столе росла в размерах гора лангуста. Подвахтенные не успевали. Во время перехода к следующему порядку перекуров не устраивали, работали, как заведенные. Реф Валера на радостях горланил песню про рокот космодрома. Знал он из нее только четыре строчки, мотив не давался ему вовсе, однако сам рокот выходил у него отменно. Орал он так, что, наверное, слышали на мостике. Подвахтенные покатывались со смеху, ни на секунду не переставая перебирать руками: хвост к голове, голова к хвосту, ряд за рядом. Я носился с корзинами по палубе, смеялся вместе со всеми над пением рефа, сам подпевал, и вдруг поймал себя на том, что страха больше нет, и тоски больше нет, и одиночества нет, а есть сила. Мне
