Или, наоборот, выказал свой истинный облик. Лишь только невозмутимый Соловей продолжил свою игру в камень. Илейко не выдержал и лягнул его в бок.
— Ну? — нехотя откликнулся тот, но на него никто уже не обращал внимания.
— Отдайте нам! — визжали и выли все женщины разом. Их скрюченные пальцы на вытянутых вперед руках в неверном свете костра казались когтями, искаженные лица и непокрытые всклокоченные волосы придавали сходство с кем угодно, но только не с хранительницами домашнего очага. Так, вероятно, могут выглядеть какие-нибудь вконец осатаневшие ведьмы.
'Да', — отвлеченно подумал Илейко. — 'Вот ведь какая аллегория. Созданные для любви и ласки женщины, гораздо качественнее обращаются в ненависть и насилие. Зло, вылупившееся из добра, гораздо свирепее и страшнее, нежели просто зло'.
А Дихмат колотился, как в падучей. Он крутился на месте, отмахиваясь безвольными руками от теней и клекотал, вытаращив глаза настолько, что, казалось, еще чуть-чуть — и они вывалятся. Его конвульсивные движения сопутствовались делавшимся все ощутимей зловонным запахом.
'Эх, видели бы тебя сейчас твои кореша!' — удивился лив.
— Вам Дихматку? — сглотнув, поинтересовался Сампса. — Так забирайте! Господи, не нужен он нам больше.
Разрешение было выполнено молниеносно: вот лязгал зубами горбоносый красавец — а вот он уже пропал. И вместе с ним пропали и женщины. Все разом. Только крик остался, да какой-то леденящий душу хруст. Но доносился он откуда-то со стороны догоравшей крепости.
— Все, — заметил суоми. — Накидал певец в штаны — вовек не отмоется.
Он стоял на четвереньках и еще более походил на большую лохматую собаку. Какую-то подавленную собаку, словно подглядевшую, как зайцы коллективно избивают волка, кошки — собаку или мыши — кота.
— Да и мне, признаться, от такого зрелища не по себе, — добавил Илейко. Он не испытывал никаких угрызений совести после случившейся сегодня битвы. Осознавал, что отправил на тот свет достаточно много негодяев, но в душе не отразилось жалости к ним ни на йоту. А вот теперь было нехорошо. Как бы забыть, выкинуть из головы — ведь никакого осуждения женщин нету! Но лучше бы уехать, хоть сей же момент.
Хрипы и бульканье Дихмата стихли, и, будто дождавшись этого, из облаков выплыла полная луна. Кони богатырей стояли поблизости: племянница знакомого Сампсы расстаралась, привела. Больше их здесь ничего не держало. Хотя…
— Илейко, — понизив голос, обратился суоми. — Неужели все разбойнички из огня только с сабелькой повыскакивали?
— Нет-нет, — поспешно, словно боясь неправильных мыслей, ответил лив. — Я котомку с добром оставил там, уложив под камнем на берегу. Чего-то не решился с собою брать.
— Это правильно, заниматься дележкой — раздувать ссору, — согласился Сампса. — Поехали, пожалуй, теперь девушки без нас разберутся
Они решили каждый пойти своей дорогой. Суоми с видлицкой девицей и Соловьем — к Ладоге и дальше, но уже в мужской кампании, в Новгород. Разбойника требовалось предъявить под сиятельные взгляды столичных жителей. Илейко — продолжить свой путь на север. За его геройство с него никто не снял 'клейма' казака, так что нечего светиться. Сампса великодушно позволил ливу все трофеи оставить себе. Если, конечно, добра окажется очень много, то потом, когда-нибудь, Илейко обязательно поделится. Жизнь долгая, люди встречаются. Так неужто их пути не пересекутся больше!
Суоми шел позади Соловья, который на редкость живо переставлял ноги за конем с девицей. Она сначала противилась лезть в седло, но потом приняла верное решение. Этим хоть немного удалось ограничить поток слов, безостановочно лившихся из уст счастливой девушки.
Сампса, хоть и считавшийся крестным отцом Илейки, но в действительности чувствовал себя этаким учеником. Ему бы, например, и в голову не пришла идея биться с разбойниками одним из их подвернувшихся под горячую руку товарищей. Как вопил тот, ныне покойный, слэйвин: 'Чеботом! Он бьет чеботом!' Да, такое видеть надо. А потом, практически безоружный, раскидал всех вокруг себя, не получив при этом ни единой царапины. Месяц еще не минул, как он на ногах, а уже совершил столько деяний, которые всерьез тянут на почитаемые годами подвиги. Но оставлять подле себя вайкойльского великана Сампса не стал. Пусть тот растет самостоятельно, пусть определится с выбором своего жизненного пути. Пусть будет то, что должно быть.
Девица изрядно утомила суоми за все время путешествия до Вителе. Ее радостное и, порой, совершенно бессмысленное щебетанье умаяло, похоже, даже кривого и бесстрастного Соловья — тот все чаще подымал на нее свою одноглазую голову. Сампса даже едва не проморгал момент, когда радостные родственники девушки всерьез вознамерились устроить самосуд над разбойником. Хотя, куда им до женского суда над Дихматом!
Истребовав вместе с наградой телегу, он повелел соорудить в ней клетку, в которую, как в гнездо, поместил Соловья. Отобранный ездовым парень, чрезвычайно гордый предоставленной миссией, казалось, вообще не умел разговаривать. Он только изредка шептал какие-то слова на ухо своей пегой лошадке, видать, успокаивал время от времени. Так и добрались до реки Волхов, а людская молва опережала. Во всех деревнях и городах народ собирался посмотреть на Лихо одноглазое, на страшного Соловья-разбойника. Собирался и плевал вслед, проклиная. А самому супостату была, казалось, безразлична известность. Он сидел в своем гнезде пряником, не шевелясь, и глядел единственным глазом прямо перед собой.
В Новгороде их уже встречали. Не с хлебом-солью, понятное дело, но как долгожданных гостей. Сампсу окрестили 'Илейкой Нурманином', чему он вообще-то не противился. Подбежал Садко, узнал, хлопнул в приветствии по руке и сообщил, чтобы везли душегуба прямо на кремлевский двор. Там уже собралась вся Правда, туда уже стекался весь народ.
— Ты меня в случае чего прикрой, — шепнул суоми Садку.
Тот в ответ хитро посмотрел, подмигнул и скрылся в толпе.
Когда, наконец, они встали посреди обложенной камнем площади, наступило всеобщее молчание: народ, подымаясь на цыпочки, старался рассмотреть 'виновника торжества'. Соловья вывели из клетки и поместили на сколоченное из досок возвышение. Тот обвел тяжелым взглядом толпу и задержался на ком- то. Не было у него ни страха, ни, тем более, раскаянья. Какой-то человек протиснулся к Сампсе и заговорил чуть ли не в спину богатырю:
— Сейчас князь придет, точнее, княжич. Александр сам изъявил желание присутствия на Суде.
— А где же этот, как его там — Ярослав? — спросил суоми и обернулся. — Ого, снова князь Владимир собственной персоной! Здорово, черная твоя душа!
Владимир Мстиславович чуть-чуть изменился в лице, огорчился, наверно, что увидал перед собой не разыскиваемого им казака, а старого своего обидчика. Даже слова заготовленные позабыл и попытался улизнуть. Но Сампса сгреб его за шиворот, будто обнял, и прошептал:
— Куда? А с возчиком кто рассчитается?
— Так, это — уехал Ярослав в Суздаль, — сдавленным голосом проговорил князь и слабо потрепыхался.
— Вот, держи, Самсон Колыванович, — вдруг произнес кто-то и протянул тугой кошель. — Не серчай, что куны там, а не гроши серебряные, но уж, что есть.
Сказавший эти слова был тоже высок, но на голову пониже Сампсы, очень крепок и с отчаянно синими глазами.
— Бери-бери, — сказал вновь образовавшийся поблизости Садко. — Это Василий Буслаев, аль не признал? Да и деньги-то не его.
Князь Владимир принялся лихорадочно шарить себя по поясу, потом, силясь повернуть голову, скосил донельзя глаза на бок и прошипел углом рта:
— Васька! Гаденыш! Вот я тебя изловлю!
Садко засмеялся и опять куда-то исчез. Суоми внимательно пригляделся к Буслаеву, признавая в нем одного из давнишних соратников князя Александра, и благодарно кивнул.
В это время уже вовсю судили-рядили Соловья. Правда, он сам никак на это не реагировал. Какие-то краснобаи лепетали, путая ливонские слова со слэйвинскими, махали рукавами и даже подрыгивали на
