месте от своей правоты. Получалась какая-то чепуха. По-ливонски — Соловей, без сомнения, изверг и достоин казни. По-слэйвински — не изверг, и вообще неизвестно кто мучил народ. Спросили самого разбойника.
Тот потребовал себе чашу вина, на что молодой князь Александр дал разрешение. Вообще ему нравился этот хмурый и, вполне вероятно, исполнительный и тупой силач. Таких полезно иметь под рукой для разных там деликатных поручений.
— Ну, что скажешь, Соловей Дихмантьев? — спросил один из вертлявых людей, ошивавшихся поблизости от помоста.
Тот отложил пустую чашу, громогласно рыгнул, прислушался к своим ощущениям и внезапно заорал:
— Вы, людишки, грязь под ногами! Мало я вас давил, как вшей! Ничего, еще придут Дихматы, согнут вам всем спины! Не вам ли я нужен был? Ты вот, князь, не получал от меня грошей? И ты, князь, и ты! Тьфу ты, все вы князья не поддерживали меня? Да кто вы без меня?
Он замолчал, переводя дыхание, а в толпе кто-то произнес:
— Вот так свистнул Соловей! Тут куньей шубой не укроешься.
— Я всех вас, князья и купчины, на чистую воду выведу! — продолжил разбойник. — Попадают все сильны, могучи богатыри, упадут все знатны князи-бояра (слова из басни, примечание автора). Потому что гнилые они предатели! Будем мы по-другому молиться, будем мы веровать, как Дихмат сказал!
— Имена! — закричали из народа. — Имена давай! Не свисти попусту!
Соловей мутным взглядом обвел людей вокруг, на ком-то остановился, кому-то даже подмигнул здоровым глазом, словно собираясь с духом, и упал с помоста наземь. Там он посучил немного ногами, побулькал кровью из горла, поцарапал камни мостовой пальцами рук и помер. Не мудрено — меч, застрявший где-то посреди шеи, хоть и не отрубил голову, но далее разглагольствовать не позволил. Силы смахнуть с могучей выи башку были, вот навыков — никаких. Поэтому не вышло эффектного обезглавливания, так — убожество, только людей поблизости кровью запятнало.
— Суд окончен, — прокричал богато одетый человек, только что утративший из рук свой дорогой меч. — Все свободны.
Народ возроптал, сначала глухо, потом все громче. Уже отдельные выкрики, типа 'Долой!', 'Мочи козлов!' начали срывать эхо среди стен кремля, уже стражники и босяки-голь перекатная воодушевлялись предстоящей смутой, как князь Александр прокричал со своего места:
— Держи вора! Лови Илейку Нурманина!
Конечно, самое главное в любой смуте — ее возглавить. Тогда и живым можно остаться, да и прибыль с этого поиметь.
— Вяжи Нурманца! — закричал кто-то. Его крик подхватили, пришли в движение в поисках неведомого Илейки Нурманца, поплескались среди площади, перевернули несколько телег, разбили задний двор трактира, упились брагой и разошлись по своим домам. Несколько человек, как водится, пришибли насмерть, но это так, мелочи — сведение старых счетов.
А Сампса в это время уже давным-давно сидел в одной из торговых лавок Садка, пил пиво и посмеивался в бороду. Едва какой-то очередной князь зарубил Соловья, он швырнул чуть придушенного плешивого князя Володю в толпу, а сам, наклонив голову, двинулся на выход. Передал остолбеневшему видлицкому вознице полученные куны, наказал бросить телегу и с лошадями, своей и Сампсы, выбираться за город на берег Волхова. Тому два раза повторять не пришлось.
Сам же ушел в приоткрытую дверь, которую держал Садко. Надо было переждать до сумерек, пока народ не успокоится. Да и тем для разговоров было достаточно: о многом хотел узнать хитрый новгородский купец.
— Ну и балаган эта ваша хваленая Правда! — сказал Сампса.
— Любой суд всегда был, есть и всегда будет балаганом! — пожал плечами Садко, подливая в стаканы бражку. — Судьи-то кто?
10. Начало пути
Илейко двигался на север. Все ближе делалась загадочная Pohjola (Север, в переводе, примечание автора). Все дальше Новгород, где его — ни сном, ни духом — ловили, как государственного преступника.
Все богатство, отнятое у разбойников он забрал тут же, по расставанию с Сампсой. По весу получалось вполне прилично. С собой таскать было нецелесообразно, оставлять под камнем — глупо. Он еще не знал, что хитрый церковный делец Игнатий Лойола придумал для крестоносцев целую систему ростовщичества, когда за процент малый каждый мог сдать на хранение свои сокровища, чтобы потом где- нибудь в другом месте снять со своего 'счета' необходимые средства. Учила Библия не давать деньги в рост, но, видимо, некоторые попы читали ее задом-наперед. Да все равно, если бы знал, святошам бы свои, добытые в неравной борьбе, средства не доверил. Что есть — то есть!
Поэтому он к утру добрался до Леонидова креста, вырыл под ним ямку и опустил в нее мешочек. Самый лучший способ хранения — это довериться Земле. Она распорядится, что важнее: сохранить, или отторгнуть.
Уже закапывая, вспомнил, что дома всегда мечтал зарыть свой клад в корнях 'аполлоновских' сторуких сосен, чтобы вырыть через год. Посмотреть, что из этого выйдет, очистятся ли деньги от скверны. Да мешали всегда три обстоятельства: первое — он не мог ходить, второе — у него не было денег и третье — деньги вряд ли чем можно очистить. Людская жадность настолько въедлива, что нужны не одни десятилетия, чтобы она впиталась землей. А удастся подобное — ценность денег пропадет, как таковая. Жадность и деньги — взаимодополняющие понятия.
То же самое и с драгоценностями, только сюда добавляется еще и алчность.
Зараза, как показалось, тоже вздохнула с облегчением, когда они отъехали от разоренного Соловьиного гнезда на достаточное расстояние. Вся природа там испоганилась человеческими страданиями и злобой. Зарастет пожарище крапивой, покроется кустами и деревьями, но призраки убиенных разбойников по ночам будут донимать припозднившихся путников своими вздохами и тоскливыми воплями. И пуще всех будет выть поганый пес Дихмат — он уже при жизни отрепетировал и поставил себе голос: 'Аааа-ааа!'
Однако вокруг расцветала жизнь броской зеленью грядущего лета, душевными перепевами пернатых певцов и ласковым ветерком, который гладил по волосам. Чуть ли не под копыта лошади выскакивали лисы, досадливо щелкали треугольными пастями и убегали в заросли какой-то кошачьей поступью: подняв плечи и часто-часто семеня лапами. Лисий край, что ли? Илейко поймал себя на мысли, что совсем не думает ни о прошедшей битве, ни о расставании с Сампсой. Вообще ни о чем не думает. А это плохо.
Он попытался сосредоточиться на лисах, но ничего толком не придумал. Только то, что мясо у них ядовитое, ведут себя они вызывающе, и наглость их не знает границ.
Илейко очнулся, встряхнул головой и вытащил из-под себя затекшие руки. Кровообращение восстанавливалось, пальцы начало покалывать, как иголками. Откуда-то сверху фыркнула Зараза, но ее саму видно не было. Только четыре ноги, обутые в копыта, были совсем рядом — протяни руку и можно коснуться. Почему же так плохо видно? Словно в тумане. А и был туман. А еще был закат, точнее — солнце уже село.
Подкрадывалась ночь, но куда же, в таком случае, подевался день? Он выехал с восходом, но ничего больше вспомнить не мог. Только лисы, прыгающие под ноги лошади и скалящие свои насмешливые морды. А вот и одна из них, только какая-то неживая. Не мудрено — досталось ей копытами порядочно. Да вообще вся земля вокруг изрыта, словно Зараза целый день плясала свой ритуальный лошадиный танец. Только в том месте, где лежал он сам — почва не тронута.
Внезапная дикая догадка заставила покрыться все тело липким потом. Ноги! Он совершенно не чувствует ног! Илейко потрогал их руками — на месте, не отвалились. Неужели Зараза своим