— Так мы же их не посадим! — воскликнул Гена.
— Разумеется, нет, — согласилась Морозова, — но им же этого не объяснить! Они всё равно лезут. Если видят трамвай, думают обязательно для их пользования. Снижай скорость…
Последняя фраза относилась ко мне. Я опустил ногу на тормозную педаль. В отличие от ходовой она нажималась легко, и шла как по маслу. Вагон начал резко тормозить, что в свою очередь вызвало резкую критику нашей верховной:
— Ну куда ты так давишь? Кто так тормозит? Весь день вас учу: дотрагивайтесь до тормоза потихоньку. Не со всей силы! Как ты думаешь, почему я говорю вам снижать скорость за пятьдесят метров от остановки? Чтобы было время для манёвра. А ты куда так снизил скорость? Давай теперь снова набирай, только осторожно. Вот так… ногу! Ногу на тормозную педаль!
Я тщательно выполнял инструкции, сыпавшиеся на мою голову подобно мусору из окна, когда соседям сверху лень дойти до мусоропровода. Но управиться со всем поначалу оказалось совсем непросто.
— Это ещё что! — с деланным простодушием втолковывала нам наставница. — А вот когда вы будете ездить по расписанию, да с полным вагоном пассажиров, я замечу — вечно чем-то недовольных, да ещё надо будет успевать продавать талончики… да исправлять, если что вдруг возникающие неисправности…
Гена лишь неуклюже улыбался на это. Ему как мне чудилось, нравилось абсолютно всё. И вождение, и трудности с ним связанные, и чудесные жизненные перспективы открываемые данным видом городского наземного транспорта. А более всего — готов поспорить и отдать старый мобильник на распотрошение — ему нравилось представлять в воображении первую получку, статус водителя третьего класса (самого низкого из всех имеющихся), и некую дородную даму согласившуюся — таки стать его женой и впустить на этом основании в просторную и дышащую устроенным бытом квартиру. Впрочем, может насчёт дородности я и перегнул, но касаемо всего остального думаю, прав. Ибо и тогда и впоследствии сиятельный сын независимой Украины не сделал ничего свидетельствующее об иных мыслишках. Все они оказались направлены в одну сторону.
— Держи, держи ногу, — то и дело доносился до моего слуха начинавший раздражать ехидный голос Морозовой. — Что, неужели тяжело?
— Да не то чтобы очень… — отвечал я, поглощённый дорогой.
— Тогда держи! А как ты хотел? Все водители так ездят.
— Так уж и все?
— Не сомневайся. И делай, как я учу. Плохого я не посоветую. Всё для вашего же блага! Я привыкла работать на совесть. Ничего не поделаешь…
Трудность заключалась лишь в одном: после того как вы разогнали вагон, вы должны были моментально переносить ногу на тормозную педаль, и держать её над ней не притрагиваясь. А поскольку располагалась она высоко, то и ногу приходилось задирать не шуточно. И ладно бы, если держать недолго. Так нет — постоянно! Постоянно покуда едешь! Дабы в случае чего, не задумываясь и не теряя времени нажать на неё. Излишне вам напоминать о довольно длинных перегонах случающихся между остановками. Если вы читаете данную книгу, то наверняка и сами являетесь давним и испытанным пассажиром. Пользователем так сказать данных транспортных услуг. Вот и представьте: каково приходится водителю по девять — десять часов в сутки изображать из себя болотную цаплю держащую навису одну конечность. Хорошего мало. Впрочем, успокойтесь. Далеко не все вели себя так уж ответственно. И автор этих строк в том числе. Когда дойдём до главы посвящённой работе на линии, с пассажирами, вы узнаете много нового. И не только о том, как следует согласно инструкции поднимать пантограф, буксировать вагон или нажимать педальки. Ох, мы и повеселимся! Особенно занятные зарисовки будут о работе в ночной период. В пору, когда представители начальства, промочив горлышко рюмочкой-другой, поругавшись из-за халявщика — зятя с горячо любимой дочуркой, и надавав подзатыльников сопливым внучатам, бухается грузным телом в продавленную кровать к давно храпящему супружнику, дабы забыться после тяжёлого дня, проведённого за просиживанием над не решаемым кроссвордом на конечной станции. Труд, безусловно, шахтёрский, зато оплачивается не в пример лучше. Но о том как «не спится в ночь глухую» рядовым водителям и как они себя развлекают в это время, я подробно расскажу попозже. А пока позвольте потомить снисходительного читателя ещё немного, ибо и те вещи, которые я намереваюсь поведать прежде, дадут — я убеждён — повод и для веселия и для понимания.
Ну а в то время я только постигал азы вождения. И ничуть не хуже прочих. Солнечные дни казались мне расточительными, трамвай замечательным, жизнь тяжёлой, старость далёкой, а Катя Гасымова — самой прекрасной и очаровательной на свете. Всё это растаяло впоследствии неприятно быстро. И я проснулся запуганным, одиноким и с торчащими ушами. И первый вопрос заданный мной самому себе оказался нелеп до безобразия: доколе этот сучий кот будет бродить, и орать под моим окном созывая похотливых строгинских кошек? Доколе японские власти будут предъявлять к нам претензии по поводу Канарских островов? Ой, ошибся, конечно. По поводу Курильских. В существование коих я слабо верю, ибо своими глазами не видал их и вряд ли когда-нибудь увижу. И до которых, признаться мне также много дела как до пламенных любовных переживаний Розы Люксембург или до вещества, под воздействием которого творил Ницше. Хотя, о втором вопросе я думал мало. Вот первый занимал всё моё существо. А поскольку крушение надежд воспринимается человеком почти всегда крайне истерично, предлагаю данного кота стерилизовать, дабы впоследствии лишить наш разросшийся район нового выводка зубастиков. Что же касается разочарованных кошек, то, да простит меня Аллах — мне до них нет никакого дела. И даже скажу больше: мне на них глубоко наплевать… и мне за себя не стыдно!
В общем, в тот день состоялась моя первая обкатка, и мне она понравилась. Я осознал важную вещь: в принципе трамваем я управлять смогу, и при отсутствии другой работы мне это даже сможет понравиться. Ну а желать большего в моём положении просто роскошь.
И мы продолжали кататься. Ещё дня три. Проходили они без изменений. Те же лица, те же рельсы, те же шуточки, и те же неумелые рывки…
Где-то на третий день нашего водительского учения, к нам внезапно кинули группу уже заканчивающую комбинат. Она опережала нас где-то на три месяца. Собственно забросили их к нам столь экстренно по вполне прозаическому поводу: им предстояло сдавать экзамен по вождению. А с накатанными часами дело обстояло из рук вон плохо. С тех пор нас за пульт почти не сажали, и наша группа выполняла незавидную функцию балласта. Однако несмотря не это, данное событие стало для нас просто подарком судьбы! Судите сами: как только они появились, я не медля ни минуты, приступил к детальному расспросу относительно того как следует учиться в комбинате, чего опасаться и на что можно откровенно положить со свистом.
Сразу опишу вновь прибывших. Их было четверо. Девушка и три парня. Сначала заявилась дама. На вид ей я бы дал лет двадцать пять. Довольно симпатичная, правда, с торчащими верхними зубами. Стройная, невысокого роста. И с латвийской фамилией, которую я на данный момент не вспомню. Девушка оказалась довольно весёлой, разговорчивой, но себе на уме. Впоследствии я не раз с ней пересекался по работе и могу сообщить со всей основательностью: этой даме палец в рот не клади. О прочем и подумать страшно. После окончания учебного комбината, и стажировки она каталась по шестому маршруту.
Вторым появился парень лет тридцати. Среднего сложения, дружелюбный, улыбающийся. Всё время шутил, и боялся, как я живо вспоминаю, врезаться в иномарку. Знаете, мне думается теперь, на трамвай он также как и большинство попал не от хорошей жизни, а потому на его новую работу накладывались старые страхи. Всё-таки жизненный опыт большое дело. Не иначе как ему доводилось в силу разных жизненных перипетий знавать цену чужому имуществу. Во всяком случае, так мне видится сейчас, когда я тоже перешагнул тридцатилетний рубеж и на многое смотрю иначе. А в ту пору он просто показался мне весёлым и дружелюбным парнем. Хотя порой, от Морозовой ему изрядно влетало. Особенно когда она останавливала его во время движения, вынимала какой-нибудь предохранитель, и потом строго спрашивала, мол, отчего трамвай не едет?
— Пёс его знает! — ответил бы ей Шариков. Тот самый — Полиграф Полиграфович.
Но наш герой подобной разнузданности позволить себе не мог. До Шарикова ему было далеко, также как и Морозовой до профессора Преображенского.
— Э — э — э, — тянул молодой человек, приподнимая на лоб солнцезащитные очки и силясь хоть что-нибудь понять. — Максималку выбило?
