— О, нет, я привыкла, я люблю скоро ходить, — отвечала Зоя, спускаясь под гору.
Зоя выбегала весь сад, перелетала с места на место, как мотылек; а Юрий догонял ее, как ребенок, только не смел ловить ее. Задыхаясь от усталости, он шел уже, отирая пот с лица.
Наконец, Зоя как будто сжалилась над ним, села.
— Вы очень устали, вы не привыкли скоро ходить… отдохните! — сказала она ему.
Юрий также присел подле нее; но лицо его горело от усталости, он едва переводил дух. Зоя молча перебирала цветы.
— Зоя Романовна… — начал Юрий, отдохнув несколько.
— Что? — спросила она отрывисто и вдруг, взглянув на него, захохотала и произнесла ядовито — Ах, боже мой, как вы жалки!
Юрий вспыхнул.
— Что ж вы находите во мне жалкого? — спросил он голосом обиженного.
— Я не умею вам дать отчет об этом, — отвечала Зоя сухо, — просто ваша физиономия показалась мне очень жалкой.
Не ожидая ответа, она встала и пошла к дому. Лиманский, как прикованный, остался на месте.
Зоя вбежала весело на крыльцо; ее встретила мать.
— Где ж князь?
— Не знаю; мы ходили вместе, я села отдохнуть, и он также; я встала, пошла домой, а он остался на месте… Не приглашать же его идти за собой.
— Что ж, говорил он тебе что-нибудь?
— Он почти совсем ничего не говорил: он, кажется, не в духе.
— Ни слова о своем намерении?
— Ни слова ни о каком намерении.
— Ты шутишь, Зоя!
— Приятно ли мне шутить тем, что так близко касается до меня!
— Странно! Но о чем же он разговаривал с тобой?
— Говорил о цветах да об усталости, и только.
— Странно! Не показалась ли ты ему слишком развязна против обыкновенного?.. Ты так пестро, безвкусно нарядилась!.. Ты уж чересчур обрадовалась!.. это нейдет!..
— Чему ж мне особенно радоваться?.. Я исполняла вашу волю. Может быть, ко мне не пристал ни наряд, ни любезность… Я сей час переоденусь… Сброшу с себя и заказную любезность… — прибавила Зоя про себя, входя в комнату. В это время показался Юрий из большой аллеи; он шел задумчиво, медленно.
— Что с вами, князь? — спросила его Наталья Ильинишна.
— Мне что-то нездоровится! — отвечал он. — Так… что-то… не понимаю сам…
— Примите гофманских капель;[93] может быть, вы что-нибудь жирное скушали за столом… Я сей час же принесу…
— Ах, сделайте одолжение, не трудитесь!.. Это пройдет… Позвольте мне домой… Завтра я надеюсь…
— Куда, куда! я вас не пущу! Нет, вы должны меня слушать: я вас люблю, как сына!.. Сядьте… я сей час принесу…
— Простите меня, я не привык ни к каким лекарственным средствам… Просто пройдет… Я надеюсь завтра же, если позволите, быть у вас.
Юрий поцеловал руку Натальи Ильинишны за участие ее и — уехал.
— Где ж князь? — спросил Роман Матвеевич, проснувшись после обычного отдыха после обеда.
— Он уехал! — отвечала Наталья Ильинишна, вздыхая.
— Что за причина?
— Бог знает отчего ему сделалось дурно, кружение головы.
— Он говорил что-нибудь с Зоей?
— Ни слова о деле.
— Понимаю я теперь эту болезнь! Это значит, что он еще не собрался с духом; то-то трус нынче военный народ! языка не достанет, чтоб сказать: «Я вас, сударыня, люблю и прошу вашего сердца и руки!» Как можно! теперь надо год думать, с чего начать, два года собираться, что скачать, а на третий заикнуться на первом слове и — встать в пень.
— Полно, пожалоста, храбриться! — сказала Наталья Ильинишна, — после сражения все храбры!
— Скажешь ты, что и я был трусом, когда шел на штурм? А?
— Ну-ну-ну! оставь свои старые военные ухватки! — прибавила Наталья Ильинишна сердито.
На другой день, после обеда, князь действительно приехал. На обычный вопрос: как ваше здоровье? — отвечал: глава богу; но по лицу заметно было, что причина болезни его таится еще в нем.
Зоя вышла разливать чай в простеньком белом платьице; наружность ее была спокойна и так же молчалива, как и уста; вчерашнего дня как будто никогда не бывало.
После чаю она села за работу; Юрий подошел к ней, и вскоре, незаметным образом, они очутились одни.
— Вы на меня сердитесь? — сказал Юрий тихим, неспокойным голосом.
— Я? и не думала! — отвечала Зоя.
— Однако же я уверен в этом… хотя и не знаю, что это значит.
— Странная уверенность!
— Если вы скрываете ваше сердце, то ваш голос изменяет вам.
— Как вы смешны!
— Не знаю, почему я кажусь вам то жалок, то смешон!
— И я также не знаю.
Юрий вскочил с места, прошел несколько раз по комнате, сел в отдалении от Зои в другом углу, вскочил снова и подошел к ней решительно.
— Скажите мне, чем заслужил я ваше негодование? За что вы на меня сердитесь?
— Вы, кажется, приехали с намерением сердить меня!
— О, нет, я приехал совсем с другим намерением…
— А если нет, то прошу вас оставить разговор о сердце!
— Боже великий!.. оставить!.. Точно, я должен оставить! я исполню приказание ваше!.. Я буду говорить о чем-нибудь другом!.. об этом чулке, например… Вы давно вяжете этот чулок?
— Очень давно!
— Нитки прекрасные!
— Очень хороши!
— Только суровы!
— Может быть!
Князь Юрий предался неспокойному молчанию. Жестокость Зои убивала его; но он старался скрывать обиженные свои чувства.
Вошла Наталья Ильинишна, посмотрела на Зою и Юрия — ничего особенного: Зоя преспокойно сидит за работой, Юрий сидит подле рабочего столика и внимательно рассматривает начатое вязанье чулка.
Вслед за Натальей Ильинишной вошел и Роман Матвеевич; взглянул на Зою, на Юрия и на жену свою — ничего нет особенного, все в прежних отношениях.
Но Юрий не в силах был долго принуждать себя казаться спокойным и улыбаться солнцем сквозь громовую тучу; едва смерклось, он распростился, уехал.
— Опять ничего? — спросила Наталья Ильинишна.
— Напротив, очень много.
— Ну!
— Он был очень мил со мною: он испытывал меня.
— Ну!
— Чтоб испытать мое сердце, он начал с вопроса: за что я сержусь на него. «Кажется, я не подала никакой причины думать, что я сержусь на вас», — отвечала я, а он, как будто насмех, еще более стал
