его, и менее всех — она. И все же ему было жаль своей загубленной мечты, и над ней он плакал горькими слезами — в душе, потому что гордость не позволяла Филиппу показать, как же ему на самом деле больно.
— Погода сломалась, — безучастно заметил он, чтобы разорвать это невыносимое молчание.
— Что же теперь будет? — спросила Ада.
— Ничего, — ответил Филипп. — Министерство погоды напишет прошение, вызовут мышкетеров и пушками расстреляют облака.
— Мне жаль…
— Мне тоже, — сказал Филипп; собственный голос доносился до него словно откуда-то издалека. — Плохо, когда небо расстреливают из пушек.
Ада сделала шаг к нему; еще немного — и она, забыв обо всем, бросилась бы ему на шею. Филипп не шелохнулся, но она встретила его взгляд — и все в ней умерло.
— Я не умею просить, — сказал Фаэтон, и горькая улыбка исказила его рот.
— Я бы хотела, чтобы ты был счастлив, Филипп, — сказала Ада искренне. — Мы так мало знали друг друга. — Она жалко усмехнулась. — Ты и я, мы… Я не могу тебе ничего объяснить. Ты встретишь кого- нибудь еще, ты ведь такой замечательный! У людей всегда так бывает, я знаю. И потом, твоя невеста… — Она запнулась и тяжело покраснела.
— Да, — сказал Филипп, — но разве я смогу построить для нее радугу после того, как встретил тебя?
— Конечно! — горячо воскликнула Ада. — То есть… Я не хочу, чтобы тебе было плохо, Филипп.
— Мне не будет плохо, — отрезал Филипп. — У меня не будет больше сердца, и я не стану строить радуги. Все будет хорошо.
Ада растерялась. То, что он страдал из-за нее, было невыносимо; но она не могла поступить иначе — ради него. Ей столько хотелось сказать ему, но она не смела, и сердце ее разрывалась на части.
«Земля касается тебя, а я не могу; снег касается тебя, но не я. Вот и все, — думал юноша. — Неужели все? Как это горько — терять тех, кого ты любишь».
— Филипп, — сказала Ада дрожащим голосом, — это последний раз, когда мы видимся.
— Что ж, — сказал он, придав своему голосу беспечную беззаботность, — прощай.
«И уходи, только поскорее, потому что я не выдержу этого, не выдержу, не выдержу…»
— Прощай, — эхом откликнулась Ада и растворилась в метели. Ее фигура становилась все бледнее, все меньше; быть может, она оборачивалась, чтобы взглянуть на него в последний раз, но Филипп уже не мог видеть этого. «Вернись», — проговорил он вслух, как будто она могла его слышать.
В следующее мгновение все смешалось; земля и небо, воздух и ветер. Филипп понял, что он остался — один.
Сон тридцать третий
Он шел, вернее, брел; тело его двигалось само по себе после того, как душа оставила его, и душа эта была Ада. Солнце, полдень, небо, озаренное любовью, все, что он подарил ей когда-то, больше не имело смысла. Иногда он думал о себе — в прошедшем времени: «Бедный Филипп, ты был такой веселый…» Будущее для него подернулось траурной каймой; он ничего не ждал, ничего не желал от него.
«Мне приснился радужный сон — именно радужный — и вот я проснулся. Шекспир сказал Лаэрту: любить — ужасно, но не любить еще хуже, а может быть, ничего такого не говорил, а Лаэрт только выдумал все это. Хорошо Лаэрту — он не чувствует ничего, он… Нет, он все-таки привязан ко мне, иначе бы не волновался за меня. Мне надо купить себе черствое сердце, лучше всего из небьющегося стекла — с ним мне будет легче жить.
(Ему стало немного легче, когда он представил себе это сердце: его бьют, а оно не ломается и, как мячик, отскакивает от пола…) И почему я решил, что она должна меня любить так, как я люблю ее? Ведь она — особенная, а я — самый обыкновенный. Но я построил радугу для нее, значит… значит, в тот момент она все-таки любила меня так же, как я ее, иначе не было бы радуги, ничего. Ее любовь длилась один миг, а моя превратилась в боль, и вот я…»
Филипп застыл перед громадной лужей; опрокинутые дома в глубине дрожали всякий раз, как на поверхности непрошеного моря пробегала легкая рябь. Что-то беспокоило Филиппа, он и сам не мог понять, что. Он поднял голову; далекие силуэты домов темнели на фоне неба, но маяка среди них не было. Филипп обошел лужу и продолжил свой путь. Улица, по которой он шел, обросла круглыми небоскребами со скошенными двускатными крышами; за изгородями шелестели сады колючей проволоки. По правую руку от юноши громоздился уродливый театр, облепленный неоновыми вывесками. Филипп остановился, потрясенный. Он узнал улицу, на которой впервые встретил Аду; он не мог понять, в чем дело, отчего улица так изменилась. «Наверное, все в мире изменилось, — подумалось ему, — потому что ОНА ушла».
— Филипп? — пискнул чей-то голос сзади него.
— Филипп? — хрюкнул второй.
— Филипп! — радостно воскликнул третий.
— Это он, — заявил пищавший.
— Конечно!
— Я сразу его узнал.
— Нет, я!
— Нет, я!
Филипп обернулся и обнаружил в непосредственной близости от себя трех фантастических существ. У одного из них была голова дракона, а тело страуса, у другого голова птицы и тело змеи, у третьего человеческая голова была пригнана к туловищу лошади, но почему-то задом наперед. Филиппу показалось, что он уже где-то видел их.
— Здравствуйте! — хором закричали все трое и подхватили его под руки.
— Куда вы меня ведете? — спросил Филипп.
— К Вуглускру, к Вуглускру! — закричали они. — Не пропустить — важное свидание — деловые интересы — вперед!
Филипп догадался, что это были химеры, которых он уже встречал на дне нерождения. Его усадили в крылатый лимузин, который тотчас сорвался с места и помчался с головокружительной, а также умопомрачительной скоростью.
— Прокатимся с ветерком! — хором воскликнули химеры.
Но согласие их длилось недолго; третьей химере никак не удавалось удобно устроиться на сиденье, потому что она все время садилась на живот. Две другие затеяли возню и стали отрывать ей голову, чтобы поставить на место. Третья химера истошно вопила и материлась, клянясь почему-то собором Парижской Богоматери. Несмотря на это, голову благополучно оторвали и приставили обратно, но от избытка усердия перепутали шею и макушку, так что глаза оказались внизу, а подбородок — вверху. Первая и вторая химеры смутились. Третья, глянув на себя в зеркало, истошно взвыла и кинулась на друзей. Все трое свились в клубок и, царапаясь, лягаясь и брыкаясь, осыпая друг друга ударами хвостов и укусами зубов, покатились по полу. Филипп сорвал стоп-кран, и лимузин благополучно ухнул на крышу небоскреба. Визжащий клубок выкатился из машины и, расцепившись, превратился в трех стройных девушек; правда, у одной недоставало уха, а у других — зубов и руки, но это ведь сущие мелочи?
— Пошалуста, — прошамкала беззубая химера и побежала впереди легкой рысцой.
Бубликовый магнат был у себя. Когда химера-девушка вошла, он, по обыкновению заправских магнатов, восседал в короне и мантии на золотом троне, так густо усеянном драгоценными камнями, что за ними не было видно золота. Перед магнатом простерся ниц его старший менеджер. Вставив в глаз монокль, Вуглускр чрезвычайно пристально изучал платиновый горшок с небольшим чахлым деревцем, на котором росли какие-то зеленые круглые плоды. Это и было одно из знаменитых бубликовых деревьев, на которых
