Становилось холоднее, но я этого совсем не ощущал, рыба клевала, я подсекал, вываживал, снимал с крючка, остановиться не мог.
Сделали перерыв где-то через час. Перекидали окуней в ящики, заполнили их почти доверху.
– Окунь – самая рыба, – Саныч с удовольствием взвесил на руке очередного горбача. – Воду чистую любит, тиной никогда не воняет. Костей мало. Чешую чистить не надо, можно просто так сушить. Не тухнет долго, даже если погода жаркая. Мы с папкой раньше по две бочки сушили, до середины лета хватало, все ели, ели…
Жаль, что у нас в отряде только болото, рыбы в нем никакой, разве что тритоны. Здорово было бы – вышел утром – и за пару часов на весь отряд надергал, так я подумал.
– Жаль, что времени нет, – грустно сказал Саныч. – Тут чуть повыше есть местечко, там налимы. У них сейчас печенка вот такая.
Саныч показал кулак.
– Из этой печенки пирог получается…
Саныч закрыл глаза и некоторое время молчал, прислушиваясь. Я тоже послушал. Вокруг звенело. Не колокольный звон, никакой другой, просто звон. Тонкий, как будто согнули стальную полосу и осторожно вели по ней гвоздем. Или вот пила гнутая еще так звенит, только далеко очень. Это чистота. Вокруг ее слишком много, снег, лед, воздух, небо, мороз, вот и звенит. Так оно и положено, правильно Саныч говорил – что в его деревне никаких полицаев, теперь понятно, если бы хоть один был, тут так бы не звенело.
Хотя, может это, конечно, от обжорства. Поели хорошо, кровь побежала, бьет в башку, вот оно все и получается.
Саныч подправил блесну, бросил ее в лунку. Я тоже опустил, железная рыбка полетела вниз, в темноту, в яму, в которой ее уже поджидали озверевшие за зиму окуни, я заглянул в воду и поймал ее бронзовый отблеск.
Продолжили ловить. Рыба хватала исправно, едва блесна натягивала леску, и я делал первое движение, как следовал удар, я подсекал и тянул окуня к свету. Он сопротивлялся, рвался в разные стороны, но я уже знал, как с ним себя вести – спуску не давал и через минуту после поклевки в лунке появлялась хищная зубатая морда.
Странно, но интерес к ловле не пропал совсем, наоборот даже, чем больше я добывал из подо льда красноперых зеленых хищников, тем большую радость я испытывал. Сначала я думал, что это все от жадности. Ведь мы рыбачили не просто ради удовольствия, мы пополняли запасы, рыба должна была помочь семье Саныча дотянуть до лета. Но почти сразу я понял, что дело не только в запасах. Они, конечно, очень важны, однако, не главное это. И не азарт – мне совсем не хотелось обойти Саныча по количеству выловленной рыбы… Просто…
Я никак не мог понять. Тупое вроде бы занятие, что-то в нем… Первобытное что-то. В голове совсем никаких мыслей. Звон, разлитый в зиме, как-то сам собой соединился со звоном в моей голове, мои мысли обратились в морозный песок.
Горки рыбы вокруг наших ящиков росли, Саныч выглядел довольно. Мы, наверное, наудили уже килограмм по пять, а то и больше, но останавливаться Саныч явно не собирался, он подсекал и выуживал, и снова подсекал, каждый раз хмыкая и сплевывая в сторону.
Я тоже увлекся и потерялся, подсекал и вываживал и когда на крючок никто не сел, я удивился. Я несколько раз дернул удильником, и поклевки не последовало. Поглядел на Саныча, он энергично работал удочкой – и ничего.
Рыба исчезла.
– Всю что ли выловили? – спросил я.
– Не, что ты, всю не выловить. Похоже…
Саныч наклонил ко льду голову ко льду, выставил из под шапки красное ухо и прислушался. Я тоже прислушался, но Саныч сделал мне жест рукой, чтобы я тряс удочкой помедленнее.
– Окуни разбежались, – прошептал Саныч. – Понимаешь?
Я помотал головой.
– Кто-то покрупнее приплыл!
– Щука?
Саныч пожал плечами. Я затаил дыхание и почувствовал. Как из неизвестной глубины поднимается рыбина. Обязательно похожая на акулу, с длинной острой мордой, с зубами и пятнистой золотой чешуей. Длинная, как бревно, с немигающими черными глазами, с широким хвостом, продвигаемая сквозь толщу воды прозрачными движениями грудных плавников. Рыба. Щуки вроде как вырастают до огромных размеров, одна женщина мила в реке посуду и щука откусила ей руку по локоть, правда, это Саныч рассказывал, может и врал. Но все равно, рыбалка приобрела новое качество, я вдруг подумал, что теперь не только мы охотники, теперь и на нас тоже, может, охотятся, что лед может вдруг лопнуть, на воздух может показаться пасть, клыкастая, щучья голова, рыбина ухватит меня за ногу и потянет в воду.
– Держи удочку крепче, – посоветовал Саныч. – Только на руку не наматывай, а то если схватит, кожу может сорвать. Вообще, хорошую щуку взять совсем неплохо, пожарили бы…
Но щука не шла. Саныч меня игру, опускал блесну к самому дну и поднимал к поверхности, колдовал руками, совсем как дирижер в клубе, рыба взаимностью не отвечала.
Я стал подражать ему, успехов, впрочем, особых не добился, блесна бессмысленно болталась, переваливалась под водой, как дохлая. К тому же у меня заболело запястье на правой руке, с непривычки, боль возникла тупая, она отдавала в пальцы и выше, в локоть. Поэтому я положил удильник на лед и стал разминать кисть, сжимая и разжимая кулак.
По коже забегали искры, я сунул ладонь в снег, стряхнул, взял удочку. Блесна застряла. Потянул осторожно. Леска натянулась.
– Зацеп, – сказал я. – Там коряги, наверное.
