выдохнуть, между зубами уже находилась прокладка в виде скомканного куска полотенца.
– Вот, гнида, с ним, можно сказать, по-хорошему…- ровным голосом посетовал Стрельцов висящему над раковиной зеркалу.- Он, наверное, меня серьезно не воспринимает…
Никто бы не удивился, разозлись 'крестник' и попинай Велика. Удары по ребрам Серегу, конечно, не обрадовали бы, но такая реакция, по крайней мере, была бы понятна. А эти интонации и эти слова испугали Величева еще сильнее, и он замычал и замотал головой, показывая, что, наоборот, очень серьезно воспринимает человека, приковавшего его к батарее.
Однако Серегины потуги пропали втуне, 'крестничек' в его сторону даже не посмотрел, предпочитая общаться с зеркалом.
– Придется поучить товарища хорошим манерам, – Стрельцов вздохнул, развернулся и вышел из ванной.
Вернулся он через минуты, сколько именно их минуло, Серега не сказал бы и под действием пентотала натрия, более известного в народе как 'сыворотка правды'. Минуты показались ему часами, его терзали очень нехорошие предчувствия, и дважды прошиб холодный пот.
Предчувствия не обманули. Стрельцов вернулся в ванную комнату с большим ножом для рубки мяса, если хотите, тесаком. Велик когда-то давно, в незапамятные времена, купил тесак вместе с набором других ножей и никогда им не пользовался, даже забыл, где он валяется. А этот псих ножик отыскал.
Возвращению 'психа' с тесаком в руке Серега не обрадовался. Осознавая, что тот вовсе не говядину разделывать собрался, Велик от ужаса едва не подпортил штаны. Он задергался, замычал, пытаясь… избежать чего-то неотвратимого и непоправимого, а чего именно – и сам не понимал. Также не понимал, что никакие его телодвижения не спасут. Он просто бился пойманной в силки птицей у батареи и мычал.
Стрельцов подошел к нему и, глядя исподлобья, тихим ровным голосом спросил:
– Я предупреждал, что орать не стоит?
Вопрос носил риторический характер и ответа не требовал. В любом случае кляп во рту и страх в душе помешали бы Сереге вымолвить хоть что-нибудь членораздельное. И 'крестничек', кажется, разговаривал больше не с Великом, а сам с собой.
– Предупреждал. Советовал не дергаться? Советовал… Так что, извини…- Стрельцов схватил Серегу за левую руку, заломил ее и прижал к батарее. Велик попытался вырваться, но куда там; в наручниках разве вырвешься. Его возню и безостановочное отчаянное мычание Стрельцов и не заметил. Он только перехватил руку, встал поудобнее, отогнул Серегин мизинец и махнул тесаком.
Что-то чавкнуло, хрустнуло, и…ладонь словно опустили в поток расплавленного металла. То, что Велик испытывал до этого, можно было назвать легким неудобством. Чудовищная боль резанула так, что у Сереги по щекам покатились крупные горошины слез, а застрявший в глотке вопль едва не разорвал барабанные перепонки и не вывернул челюсти.
Резанула, приостановив на мгновение работу всех органов чувств, и почти сразу отпустила. Пусть не совсем, но ослабила хватку, снизилась до приемлемого уровня. Серега даже не успел осознать, что именно произошло. Он только отстраненно отметил, что по спине течет…жидкость, а Стрельцов наклоняется и подбирает с пола какой-то странный бледно-розовый с багрово-коричневыми пятнами предмет, похожий на короткий обломок ветки. И вдруг Величев увидел на обломке ветки…ноготь.
Это был палец.
И не просто палец, а человеческий мизинец!
Мизинец, отделенный от руки!
ЕГО МИЗИНЕЦ!!
ЕГО ОТДЕЛЕННЫЙ ОТ ТЕЛА ОКРОВАВЛЕННЫЙ МИЗИНЕЦ!!!
Когда Серега уразумел, что именно ему 'посчастливилось' увидеть, он…потерял сознание.
Ну что за впечатлительный подонок попался! Увидел палец отрубленный, и не весь даже, а всего- навсего две фаланги, и в обморок грохнулся. Не хуже нервной дамочки из богоугодного заведения. Интересно, как Величев при столь нежной нервной системе братвой заправлял, ведь в преступной группировке он не простым 'быком' был, а целым (теперь, правда, не совсем) 'бригадиром'? Или в мире, где до сих пор живут 'по понятиям', ныне иные веяния, и умение орудовать ножом и кастетом, а также привычка не гнушаться крови и боли уже не числятся в приоритетах 'реальных пацанов'?
Обморок бандита удивил Артема. Просто нонсенс: палец ему отрубал, мерзавец не взвыл от боли, не отключился, лишь дернулся, даже цвет лица не изменился, а сунул ему кусок мизинца под нос – болезный с копыт долой. Некрепкие какие-то ныне бандиты пошли. Со слабой психикой.
– Какая страна, такие и бандюги…- посетовал Стрельцов. Он положил нож на пол, отрубленную часть Величевского перста бросил в угол, не в тот, где дубинка стояла, а противоположный, и ополоснул руки. Хотел еще кровь с кафеля подтереть – вроде всего пару фаланг отмахнул, а набежало словно с барана, – но передумал. Коли негодяй нервный, то лужа крови на полу не помешает, а скорее, наоборот, будет способствовать доверительной беседе, создавая нужную атмосферу и развязывая увечному язык. А будет упорствовать – процедуру усекновения перста не сложно повторить.
А крови все же многовато. И бежит, не останавливается…
– Как бы голубок ласты не склеил раньше времени,- пробурчал под нос Артем. Скоропостижная бандитская смерть от кровопотери в планы Стрельцова совсем не входила, у него слишком много вопросов к Величеву накопилось. Откровенно говоря, входила ли в его нынешние, сиюминутные, планы смерть бандита, пусть не скоропостижная, а долгая и мучительная, Стрельцов и сам не знал.
Конечно, поверженного супостата можно было не только убить, но и поглумиться над ним, покуражиться, на спине крест вырезать, например, или заставить подонка собственный палец сожрать, или еще что-нибудь сотворить унизительное и болезненное. Артем имел на это полное моральное право: ладно, его неприхотливо и незамысловато истыкали ножом, не грех и простить, а вот то, что сотворили с Настей…развязывало ему руки. И попадись ему Величев сразу после выписки из больницы, даже пару недель назад, то одним отрубленным пальцем подонок бы не отделался. В аналогичной ситуации две недели назад мерзавец бы лапшой из собственных внутренностей давился, кровью умывался и умолял о смерти. А сразу после выписки Артем просто рвал бы тварь на куски и посыпал солью, невзирая на слабость и боль. Да что там две недели назад, еще вчера Артему казалось, что будь его воля, он бы всех виновников Настиной гибели…оскопил и расчленил. Еще пятнадцать минут назад на лестничной площадке готов был втоптать врага в бетонный пол. А вот теперь, когда Величев был полностью в его власти, к подобным непотребствам душа не лежала.
Она вообще ни к чему не лежала. И убивать ублюдка не хотелось, и в живых оставлять – тоже. Лютая ненависть потеряла силу, азарта и злости уже не хватало. Нет, на медленное перепиливание ножом горла Величева их бы хватило с избытком, но вот на то, чтобы получить удовлетворение от процесса собственноручного уничтожения врага… едва ли. А если удовлетворения не будет, стоит ли руки марать? Допустим, отправится Величев, предварительно исповедовавшись в грехах тяжких, в мир иной – Настю все равно не вернешь. И легче от того, что Артем лично подонка удавит, если и станет, то чуть-чуть. Пустота, поселившаяся в груди, не исчезнет.
А с другой стороны, с какой радости бандита щадить? Настю и его самого никто не щадил. Да и нельзя такое оставлять безнаказанным. Принцип талиона не зря же придуман.
Вопрос был из разряда 'почти по Шекспиру': убить или не убить? Однако, в отличие от принца Датского, вопрос Стрельцова не мучил, не терзал. Эмоции отсутствовали. То ли все в душе внезапно выгорело, то ли с алкоголем перебор случился, но над тем, убивать Величева или не убивать, Артем размышлял отстраненно, как будто решал прикладную задачу по физике. Опасения по поводу того, что разум захлестнет волна ненависти, и он может прикончить Величева, не узнав о причинах своего похищения, о его заказчиках, не выведав информации обо всех Настиных убийцах, оказались напрасными. Ненависть пока не возвращалась, разум не туманила и не требовала немедленного претворения в реальную действительность кровожадных грез 'больничного периода'. Чувства будто атрофировались.
Если бы не эта атрофия, Артем наверняка удивился бы собственной выдержке: он отмахнул палец
