считая что Ид Ерв (Дух воды) забирает его к себе, и перечить нельзя.
Маленькие поселочки проходили по ночам, однако собаки выдавали их своим лаем, и к берегу нередко спускался кто-нибудь из жителей. Но разглядев, кто плывет по реке, испуганно шарахался обратно.
Лишь к середине лета они наконец добрались-таки до Березова, где и арестовали их Максима вместе с золотом и его самодельными картами на кусках бересты.
В поселок Максимка ушел утром один, строго наказав Оула и Ефимке ждать и, если он не вернется, сразу же уходить обратно в лес или продолжать осторожно сплавляться дальше по Сосьве, которая вскоре соединится с большущей рекой Обью, а там и до Ефимкиной тундры рукой подать.
До конца лета прождали они тогда своего Максимку. Не могли представить как они будут без него. Тогда казалось это невозможным. Даже после того как Ефимке удалось узнать, что Максимку арестовали как шпиона и будут сурово судить, они продолжали ждать.
Потом их уже самих много раз задерживали, допрашивали, но отпускали. Власти без особой охоты это делали, брезгливо глядя на странную парочку — подростка-оборванца да немого-убогого без документов и справок. Видно немало бродило таких по дорогам отчизны…
Глядя в черное окно, Оула уже не пытался разогнать охватившие воспоминания: «Надо же, как голова устроена!? Хочется думать об одном, а в нее, вернее из нее, лезет совсем другое…»
И вдруг, будто устыдившись того, что он, наконец, дома в Лапландии, а вспоминается совсем другое, перед ним ярко, солнечно вспомнились картины прошедшего дня. Оула даже встал и прошелся до двери и обратно.
«Ничего не понимаю…, так все изменилось за пятьдесят лет!? Откуда эти великаны в скафандрах!?.. Почему стали так странно одеваться!? Куда делась старая крепкая и удобная одежда!? Почему столько шума!?.. Алкоголь!?.. Столько ненужного блеска и яркого цвета!?.. А люди!?..» — Оула перестал вышагивать и снова сел на краешек кресла.
«Когда они последний раз заглядывали в глаза живому оленю или собаке?.. Когда говорили с ними по душам!?.. — он опустил тяжелую голову на руки. — За мясом и цифрами уходит главное… Вон как те лица на фотографиях в кафе. Скоро и бывших оленеводов будут вывешивать как далекое прошлое?»
Оула с ожесточением потер правую часть лица.
«Или я что-то не понимаю?.. Может так и должно быть, может, все к этому и идет. И у нас на Ямале цифры станут важнее и пастбищ, и олешек, и… самих людей…. Вместо неутомимых собак — машины, а мясо только в колбасе!?..А как же тогда все остальное!? Ведь через цифры не поймешь и не услышишь тундру, старика Минисея, его духов!?.. Не поймешь, что правда жизни в доверчивых глазах авки, в которых виден сразу весь мир, все небо и земля, люди и звери!.. Не почувствуешь каната, который связывает с предками, не сможешь предсказать, что будет завтра с тобой, твоими детьми, народом! Тогда зачем все это!?.. Зачем бежать от того из чего ты сам, бежать от себя!?.. А машины…, машины пусть будут там, где нет жизни, например, — Оула посмотрел в темное окно, — например, в городах… У-у-ф, голова идет кругом… Надо поспать. Скорей бы все это кончилось.»
Оула лег в постель, повернулся на правый бок, подоткнул под себя одеяло, закрыл глаза и почти тотчас вздрогнул всем телом! Затем резко крутанулся на мягкой кровати, откинул одеяло и быстро встал. Подошел к двери, заглянул в туалетную комнату, внимательно посмотрел в черноту окна.
Не обращая внимания на мерное похрапывания соседа, он отчетливо слышал, а точнее, чувствовал голос. Где-то здесь, совсем рядом с ним!.. Но это же невероятно!.. Оула весь превратился в слух. Через минуту вновь вздрогнул, когда над собой отчетливо услышал: «Ну что ты…, что ты…, успокойся и ложись, а я тебя поглажу!..» Он стиснул зубы и застонал уже вслух. Не узнать этот голос было невозможно. Этот голос сделал его однажды самым счастливым и самым несчастным из всех людей на свете. Он сводил его с ума! Это был голос Капы, его маленькой нежной и хрупкой девочки Капы, его блаженства и боли…
Оула повалился на постель, сгреб руками подушку, прижал ее к губам и замер. Он боялся пошевелиться, открыть глаза, даже дышать. Это был либо сон, либо чудо. «Все хорошо, маленький…, все хорошо…, закрой глазки я посижу с тобой…, а ты спи…» — по волосам еле заметно заскользило ласковое, невесомое прикосновение… «Ну почему я не с ней!?..» Сквознячок продолжал гладить его сильно поредевшие, выбеленные годами волосы… Оула отпустил подушку и расслабился. Он уже не сомневался, что Капа рядом, что это ее руки гладят его, ласкают, баюкают, как тогда, с того времени как пришла она в его чум и осталась…
Капе, Капиталине Худи тогда было всего пятнадцать. Тоненькая как прутик, несмолкающая хохотушка вместо щек две половинки краснющего, спелого яблока, глаза — две остреньких стрелки, когда очень смешно и огромные как у важенки бездны — от удивления и страха.
Ему, Оуле, тридцать шесть. Нужда продолжала гнуть их с Ефимкой, поскольку они ни в какую не шли в колхоз. Приходилось уходить все дальше и дальше от сытых пастбищ и выпасать своих олешек почти на голых, каменистых склонах гор, уходить к самому побережью моря.
Жизнь хоть и была трудной, но интересной и веселой. Молоденькая жена Ефимки Сэрне носила в себе уже второго ребенка. Первенец — будущий Витька, а пока просто — мальчик Сэрне, весь день ползал по чуму в длинных кисочках и распашонке из мягкого пыжика и без штанов. Он был привязан длинной, как раз немного недостающей до очага, веревкой к одному из шестов. Мычал, кряхтел, жевал, кувыркался на шкурах со щенками, такими же шаткими, пискучими и любопытными. Помимо Ефимкиной семьи и Оула, в чуме вместе с ними жила еще бабка Сэрне Евдокия со своим глухим стариком Сямди. Пасли оленей, охотились, ловили рыбу в озерах, чинили старые нюки чума, нарты, жили, как жили, пожалуй, все тундровики — далеко не богато и не совсем бедно.
Угрюмый, молчаливый, в постоянном труде Оула, помня, кто он есть и как выглядит, старался не смотреть на женщин. Он смирился, а потом и вовсе привык к своему одиночеству. После пылкой, детской любви к Элли, которую он давно живой птицей выпустил на волю, так никого больше и не встретил, ощущая прохладную пустоту внутри. Лишь неугомонный Ефимка не смирялся, каждый год делал попытки его сосватать. Зазывал гостей у кого был подходящий «товар», сам напрашивался в гости и подолгу ездил, объезжая стойбища, где имелись невесты, присматривался, заводил разговоры…. Но Оула, едва узнав об очередной затее друга, уходил в себя, замыкался, даже пытался обижаться. И дело вовсе не в том, что он не хотел собственной семьи, скорее наоборот. Просто Оула был убежден, что он не стоил ни одной из женщин, которые ему хоть как-то нравились. Первое время ему казалось, что и сваты, а потом и сами девушки, чтобы не выказать своего сожаления по поводу его лица не смотрят на него, отводят глаза в сторону. Он хорошо помнил, как забылся и попробовал поцеловать на прощание Агирись, когда они когда-то, давным-давно уходили от деда Нярмишки, как девушка резко отвернулась, спрятав свое лицо в платок. Он все еще помнил.
Свыкся и привык. Ефимкина семья была теперь и ему семьей, а их первенец и ему будто родным. Но нет-нет, да и заноет сердце, защемит тоска по женскому теплу, дурманящему запаху, что время от времени чувствовал он на другой половине чума, и становилось невмоготу сдерживать в себе непонятное, страшное и необузданное до невероятности, до умопомрачения чувство, как ему представлялось неземной сладости. В такие времена он быстро собирался и уходил в тундру к оленям, либо на озеро. И вот только-только эти позывы стали затухать в нем — случилось…
Оула сначала не понял, что произошло. Быстрая и гибкая как горностай, звонкая и непоседливая как синичка девчушка лет пятнадцати в выцветшей суконной ягушке мелькнула перед ним раз другой, и едва Оула взглянул на нее — все вокруг исчезло, пропали звуки, земля выскользнула из под ног и он завис…
Давно собирались они с Ефимкой заказать новые арканы старому Еремею Худи, слепому от рождения, но первому мастеру Приуральской тундры. Добираться до мастера пришлось долго, Оула утомился и сильно промерз.
Попив с дороги чаю, мужчины откинулись на шкуры и стали делиться новостями. Еремей при этом нещадно дымил чем-то зловонным и настолько крепким, что у гостя стало драть горло и заслезились глаза. Занятый своими мыслями Оула тогда не особенно-то разглядывал обитателей чума. Сидя еще за столиком, он не обращал внимания как кто-то подсаживался, шумно прихлебывая пил горячий чай, протягивал руки за мясом, сухарями, морожеными ягодами. На другой стороне чума кто-то громко швыркал сопливым носом, кто-то стремительно мелькал перед столом, кто-то доставал из котла новые ароматные куски мяса и
