Тревога, которая совсем недавно билась в подсознании, пытаясь достучаться, предупредить, так и осталась не услышанной. Вернее, Оула чувствовал, что делается у него внутри, но глаза, увидев постель…
Удар оказался настолько сильным, что его оторвало от нар и бросило назад, на дверь, по которой он медленно, цепляясь спиной за выступы и неровности, сполз на пол и вытянул перед собой ноги.
Сознание, словно спохватившись, перестроилось и просветлело. Хотя пропали запахи, слух и цвет. Оно будто стало самим по себе, независимо от тела. Стало четко отмечать все, что происходило в камере.
Оно отметило, как встал один из сидящих, затем и второй, покруглее и помоложе. Как первый с желтым блестящим зубом присел перед ним и что-то говорил и говорил, сплевывая через этот зуб, выгибая в злобе яркие губы. А руки тонкие, изящные, испачканные синей татуировкой, все вертели, перебирали какими-то хитроумными движениями «библию», колоду затертых, разбахромившихся по краям карт. Казалось, что желтый зуб вобрал в себя весь свет камеры, он так и лез в глаза. Сиял ослепительно, то прячась, то выглядывая из-под верхней губы, будто стыдился показывать свое благородное происхождение в этой гнусной обстановке.
Другой, что помоложе, натягивал ботинки, точно собирался на прогулку. Человек-гора лениво взирал со своего места, повернувшись на левый бок и подставив под голову руку-колонну.
Словно со стороны Оула наблюдал за собой и всем происходящим. Смотрел как колоду карт крепко обхватили длинные пальцы, а рука слегка размахнулась и колода обрушилась на его собственный нос. В нем сразу же запершило, закололо, остренько и мелко. Побежало выше, перескочило на глаза и выдавило слезы. И тот, что с желтым зубом, поплыл, закачался, стал размазываться, то растворяясь в общем мраке, светя желтой точкой, как путеводной звездой, то возникая отчетливо и страшно. Оула проморгался.
И опять удар колодой, и еще.… А молоденький уже оттаскивал его за ногу от двери и норовил ботинком в живот, в бока.… Поднялся и стал пинать тот, со светящимся зубом. Оула наблюдал, как его собственное тело без команды само по себе сворачивалось, подтягивало к груди колени, прикрывая руками ребра и голову. Вялое и почти безжизненное оно не отвечало на глухие и частые удары, которые сотрясали его, как густой студень. Эта безответность вскоре погасила ярость шустрых молодцов. Они утомились и выдохлись. Часто и шумно заглатывали в себя вонючий, спертый воздух камеры. Телогрейки распахнулись, оголив изрисованные, худые тела. Лицо второго, что поменьше ростом, было хоть и круглое, с мягкими очертаниями, оказалось далеко не детское, как вначале показалось Оула. Складки у рта придавали жесткость выражению, а глаза теперь, с близкого расстояния, горели, как кончики ножей.
Отдышавшись, «шестерки» Слона стали поднимать Оула и одновременно раздевать. Они торопились, суетливо и нервно стягивая с него все, что было из одежды. Но едва Оула приподнялся, только-только занял вертикальное положение, как внутри что-то мягко перевернулось, а к горлу подкатил скользкий, горький, горячий клубок и его вырвало, изрядно забрызгав Круглолицего, который спешил, старался, расстегивая брюки спереди.
Перегнувшись пополам, Оула продолжало рвать желто-зеленым. Он кашлял, сплевывал липкую, тягучую жидкость, снова кашлял. Внутри жгло невыносимо. А к горлу все подкатывало и подкатывало. Опустился на колени. В голове нарастал свист. Вернулся слух, запах, ударила в нос собственная блевотина. Шум, восклицания, резкие слова, хрип…
Удар ногой в лицо чувствительный, с хэканьем и хрустом перевернул Оула навзничь… Он попытался ухватиться, поймать что-то ускользающее, похожее на опору, хватался, хватался, но никак не мог дотянуться. А она стремительно удалялась куда-то в темноту, серела, растворялась, пока не исчезла совсем и не наступила полная чернота.…
Пол был не холодный. Оула рассматривал щербины, овальные выпуклые сучки, щели между плахами. Он давно пришел в себя и лежал на полу, не шевелясь, чтобы не привлечь внимание соседей по камере. Ему здорово досталось, но зато каждая минута сейчас возвращала силы, отнятые еще там, у вагона.
Хорошо бы перевернуться на спину. Оула прислушался. За спиной разносился могучий храп и тихое посапывание. Подождал еще некоторое время.
Все то же ровное дыхание. Ну что ж…, и он медленно перевернулся на спину, сморщился, сжав зубы от общей боли во всем теле. Скосил глаза в сторону нар: «Тихо, спят волки». Раскинулся, расслабляясь, придавая телу удобную для отдыха позу. Опять скосил глаза в сторону нар: «Хорошо, что этот бык остался лежать…»
Оула смотрел, как размеренно, шумно вздымается и опадает гора мяса и жира. Он сделал глубокий вздох и тут же опять сморщился, ощутив в ребрах тупую, глубокую боль: «И все же солдаты били куда злее, но и они, кажется, ничего не сломали. Умеют же, черти, бить».
Опять перед глазами тихо и хищно заскользила дверь вагона. Набирала скорость, торопилась и… успела. Маленький охранник остался висеть, как куренок, которого подвесили за голову. Откинул руки- крылышки, ноги-лапки, повис на двери, слегка покачиваясь вместе с вагоном…
…Прожекторы в глаза… Крики, беготня, лай собак… замелькали калейдоскопом в памяти. На фоне яркого, вспарывающего темноту света шеренга плоских, черных силуэтов солдат с ощетинившимися винтовками.… Зэки с руками за спину сбились в кривую, дрожащую линию плечом к плечу. Перед ними офицеры, орущие, выбрасывающие изо рта вместе с клубами пара злобные ругательства. Тычут в лица стволами наганов.…
Лежать на спине было удобно. Тело полноценно отдыхало, залечивало себя, восстанавливало силы….
«Зачем все так устроено в этой стране? Здесь не война, а люди убивают друг друга. И непонятно за что и зачем…? Зачем почти всех их так избили? В чем они виноваты? Разве они виноваты в гибели маленького охранника? Разве могли они этот башмак, удерживающий дверь, как-то убрать, выбросить или спрятать? Даже с помощью длинного шеста?»
То, что произошло у вагонов после гибели охранника, для Оула так и осталось неожиданным и, естественно, непонятным происшествием. Нелепым и жестоким.
А вот того, что произошло здесь, в этой камере, он ожидал наверно с первых дней своей неволи. Именно к такому Оула и готовил себя заочно, закручивался в пружину, закалялся, изматывал себя, тренируя тело, набивая мозоли на пальцах, которые, если их сжать вместе, превращались в небольшую кувалду.
Постепенно усталость взяла свое. Подкрался сон и начал уносить его то в далекое прошлое, то обратно возвращал в хаос недавних событий с фантастическими вывертами и опять в давно минувшее…
…Дождь. Сильный, теплый. Все бегут, спешат укрыться. А он, Оула, шлепает по лужам, по скользкой, мокрой траве. Ему все нипочем. А этот дождик даже так себе, слабоват для него. Вон где дождь, даже маленький водопад. Оула бежит к дому, туда, где из подвешенного под крышей желоба, вырубленного из лесины, хлещет целый хрустальный поток дождевой речушки и прямо в переполненную, пузатую бочку.
Всюду брызги, а в каждой капельке — маленькое солнышко. Оула весело. Все смеются, радуются дождю, солнцу и теплу. Все вокруг журчит, звенит, плещется.… Оула перегибается через край бочки и ловит поток щекой, он вливается в ухо, в нос, рот… Вокруг хохот…
Слетел сон, сдернув и утащив за собой невидимую ткань. Поток продолжал литься. Теплый, терпкий, соленый. Он лился на лицо, шею, грудь. И снова на лицо…
Резко крутанувшись, Оула откатился в сторону. Сплюнул, утерся ладонью и огляделся. Круглолицый все еще поливал, мочился теперь уже прямо на пол. Закинув голову назад, он мелко трясся, хохотал в потолок. Рядом с ним, чуть присев, дергался, повизгивал желтозубый:
— Сло-он, сеанс-с, зу-уб даю-ю!.. — вырывалось у него через повизгивание.
Авторитет хохотал гулко, прерывисто, будто заводился и никак не мог завестись автомобильный двигатель. Он сидел на краю нар и был действительно огромным. Таких могучих людей Оула еще ни разу не встречал. Маленькая голова его, втянутая в широкие, покатые плечи, дергалась синхронно с порциями смеха.
— Сеа-анс! — с величественным кивком отвечал гигант.
Круглолицый закончил мочиться, не спеша стряхивал, выжимал из себя последние капли:
— Ну, детка, скажи «мерси», — сквозь смех говорил он, обращаясь к Оула, — за водные проце-
