дуры…, — и опять задергался в хохоте, закидывая вверх голову.
Когда вся мерзость содеянного дошла до Оула, в голове что-то щелкнуло, что-то переключилось, и пошел ровный, слегка нарастающий свист. Сознание отвернулось, закрыв глаза. Его место заняла ярость. Она и сняла предохранитель, удерживающий закрученную до предела пружину…, которая, получив свободу, подбросила Оула, отдохнувшего и посвежевшего за ночь, поставила на пол упруго и почти тут же послала его правую ногу в пах Круглолицему.
Он не стал смотреть и тем более слушать, как там счавкало, хрустнуло, лопнуло. Его взгляд переключился и ловил, как в прицел, благородный блеск желтого зуба, который исходил из все еще смеющегося рта. Цель была идеальна, промахнуться с такого расстояния было невозможно. Твердый, как камень, кулак Оула влетел точно в самый провал, протаранив на своем пути все, что он мог зацепить. Хлюпающий звук, к которому примешался неприятный хруст, Оула тоже не слышал. Отскочив назад, он снова крутанулся всем телом и с разворота уже левой ногой снизу подбросил скрюченного круглолицего, разгибая его, отбрасывая к параше.
Все, Оула сорвался! Пружина раскручивалась и раскручивалась. Остановить его было невозможно. Он ничего не слышал и не осмысливал свои действия. Выстрели в него, отруби руку, остановится ли…
Уже не было красивого желтого зуба — красное месиво вместо рта. Но жесткий кулак опять влетел и утонул в нем, издавая звонкий шлепок, разбрасывая в разные стороны черные брызги.
Лишь на какое-то мгновение Оула замер, увидев перед собой великана, будто из старинного эпоса, один вид которого мог бы устрашить кого угодно. Что и происходило в жизни Слона, едва он появлялся на людях.
Не доведи Оула до такого состояния, он никогда бы и думать не посмел связаться с этаким «Утесом». Но в этот момент ярость не допустила даже малейшей возможности появления испуга или сомнения, энергия мощной пружины требовала действий, и неважно, кто встал на пути, да хоть два или три таких гиганта…
Отдохнувшее, тренированное тело почти без промедления ринулось на верзилу именно в тот момент, когда тот никак не ожидал, когда его появление вот в таких случаях всегда вызывало шок или замешательство у противника, комкало драку, заставляло врага споткнуться, начать прибрасывать шансы. Этого и ждал Слон, это всегда являлось переломом в ситуации, что делало его хозяином положения, и он вел себя соответствующе, как в посудной лавке.
Спокойно ломал челюсти, ребра, шутя раскидывал уже морально сломленного противника. К этому он давно привык и не сомневался, что так будет и впредь.
Кулак Оула провалился, ушел вместе с рукой чуть ли не по локоть в мягкий живот Слона. А тот лишь хэкнул на это, продолжая недоумевать наглости и упорству «чноса», как он определил его ночью. Оула кружил по тесному пространству, перепрыгивая через корчавщиеся, сломанные тела противников, увертываясь, с трудом избегая чудовищных рук гиганта. Все же где-то он понимал, не мог не понимать, что если он хоть раз попадет в эти руки, ему — конец.
- «Ан-нархист»?! — спрашивал, чуть запинаясь, запыхавшийся Слон. Он не сводил своих маленьких, колких глаз с Оула. — Ну, че молчишь, падаль! — шипел он в злобе. — Отве-ечай, су-ука! На ленточки пор- рву, дешевка!
Оула и не пытался вникать в то, что цедит сквозь зубы великан. Он кружил по камере ловко и легко, выбирал момент. Там, в подкорке, просчитывались варианты, при которых можно было хотя бы остановить это чудовище.
— Про С-слона слы-шал!? «Фрей» моченый?! — медвежатник заводился основательно, терял самообладание. Такого случая он не мог припомнить в своей пестрой жизни. — Те-бе конец, пад-ла!.. — уже брызгал слюной, запинался, измотанный Слон. Кидался то в одну, то в другую сторону, где только что был противник. — Сюже-ет, с-сука, на перо его, на пер-ро…! — глаза налились бешенством.
Он вдруг кинулся в сторону нар с такой поспешностью, что мокрота пола занесла его и забросила на собственную шконку, подставив для Оула самые уязвимые места.
Оставалось вложить в удар побольше силы, и это мясо долго не поднимется со своей лежанки.
Оула уже целился, отводил плечо и сжимал в монолит пальцы, когда что-то остановило его, заставило выгнуться совсем в другую сторону и оглянуться назад.
Еще не довернув голову и плечи, как бы на полпути, медленно, как бывает во сне, сзади, из-за спины выскочила тонкая, изящная рука вся в синих, непонятных рисунках. Она крепко, до белизны костяшек, сжимала кусок тусклой стали, которая прошла совсем рядом со щекой Оула, обдав его холодком спрятанной в ней смерти. Оставалось перехватить эту руку и…. об колено. Все это произошло гораздо быстрее, чем во сне. И опять Оула не слышал глуховатого, внутреннего хруста и не смотрел, как сквозь синие, нечеткие рисунки, проколов их острыми краями, выскочили беленькие, чуть розоватые на сломах, косточки. Не видел и самого Сюжета, который широко открыл свой черный провал на месте рта и завертелся волчком. А видел, как поднимается гигант, встает всем своим могучим телом в проходе между нар и видел, что у него в руке тоже металл.
Ему еще нужно было выпрямиться в полный рост, взмахнуть рукой и попасть заточкой в противника. А тот уже летел и был совсем рядом. Вернее летели его ноги, приближаясь к Слону.
И Оула действительно успел. В прыжке он ухватился обеими руками за стойки нар, подтянул ноги к груди и изо всех сил послал их мощно, как два пушечных заряда точно в цель. Получив удар, тело Слона содрогнулось, как дерево на лесоповале. Он стал молча хватать ртом воздух, замахал огромными ручищами, ища опору, но все же подломился и грузно, шумно рухнул навзничь, ломая спиной старую, дырявую, как решето, тумбочку.
Затихала, медленно проходила ярость. Поскольку Оула вновь стал видеть и чувствовать все вокруг, но успел-таки, заскочил и засел в голове неприятный звук от удара ногами в эту громадину, лежащую без движения на обломках камерной мебели. Было такое ощущение, что он только что наступил на груду осенних листьев, под которыми неожиданно хрустнули сухие ветки.
На разные голоса подвывали друг дружке мелкие урки. Стены и пол были обильно забрызганы черной кровью. Тот, что раньше был с желтым зубом, сидел на корточках и качал свою правую кривую руку, как маленького ребенка. Лица не было видно, под ним натекла темная лужа.
Круглолицый был перепачкан парашей, кровь на лице была вперемежку с глинообразной массой из бака. Он плакал. Под носом вздувались и лопались цветные пузыри. Его трудно было узнать.
Оула взобрался на свое место. Наверху вонь была невыносимой. Но что делать!? Надо привыкать. Внизу между нар пошевелилась и опять затихла, слегка постанывая, гора человеческого мяса.
В тот момент, когда Оула впечатался спиной в металлическую дверь камеры № 3 и медленно сползал по ней, вытягивая ноги, теряя ощущения запаха и цвета, в дежурное помещение ШИЗО вводили Учителя.
Лейтенант Якушев, напустив на себя привычную казенную строгость, равнодушно разглядывал высокого, сутулого старика, который, переступив порог, топтался на месте. Стекла его очков, едва оказавшись в тепле, запотели, превратясь в белесые, неприятные бельма.
— Вперед, двигай…, — грубовато бубнил конвоир, подталкивая заключенного.
Можно было привычно, ловко и быстро снять очки и протереть, но тогда незамедлительно раздался бы окрик: «Руки наз-зад!», да еще жди прикладом по спине, на которой и так живого места не осталось. Поэтому Учитель как слепой делал маленькие шажки в сторону яркого пятна горевшей настольной лампы, которое ему виделось сквозь плотную пелену.
Глеб продолжал снисходительно разглядывать нового зэка. К нему чуть боком, осторожно подкрадывался худой, изможденный старик в заношенной шапке с оторванным козырьком и опущенными ушами, почти горизонтально торчащими в разные стороны, коротенькой, куцей телогрейке, рваной и грязной. Башмаки явно с чужой ноги были растоптанные настолько, что об их прежней форме сказать было нечего. Двухнедельная щетина седых колючек чуточку скругляла острое, костлявое лицо с многочисленными коростами и ссадинами. Этот оборванный и грязный зэк походил на карикатуру.
Стекла очков медленно просветлялись, выявляя, как в фотопроявителе ироничные, глубоко посаженные глаза.
В груди у Глеба неожиданно ухнуло кувалдой, раз, другой…, сорвалось дыхание, ставшее частым и неглубоким. Он уже не отрывался от этих глаз по другую сторону стекляшек, вглядывался и вглядывался в
