них, будто отыскивая что-то забытое, давно утерянное.
— Па-вел… Петро-вич!? — Глеб едва узнал собственный голос. Он медленно встал со своего места. — Павел Петрович, вы!? — уже громче, продолжая ощупывать глазами лицо старика, проговорил Глеб. — Не может быть!?..
Кувалда продолжала лупить и лупить в груди. Щеки, как в детстве, обдало жаром.
Перед Глебом стоял профессор Постников Павел Петрович — светило, гордость и кумир студентов- историков Ленинградского госуниверситета.
Лейтенант вплотную подошел к своему бывшему наставнику. Стекляшки очков стали совсем прозрачными. Они неестественно увеличивали маленькие, слезящиеся глаза старика. Глеб смотрел прямо в них, ища по давней привычке главное, чем всегда отличался и привлекал к себе ученый. Он искал тот живой блеск, те веселые искорки, которые всегда источал профессор, которые легко перескакивали к окружающим, щедро даря им радость, зажигая интересом к учебе и жизни.
Истощенный, измученный профессор смотрел через Глеба ровно, спокойно и отчужденно. Глеб даже чуть отшатнулся, не найдя того, что искал. Глаза были другие. Да и разве он мог знать, какая беда прошла через них!? Как она выжгла, испепелила все, оставив после себя пустыню…
Закинув за спину руки, в нелепейшей одежде, сгорбившись, широко расставив ноги, старик, действительно, мало чем походил на университетскую знаменитость.
Глебу вдруг сильно захотелось, чтобы он ошибся, обознался, чтобы перед ним был не профессор Постников, а кто-то другой, чужой…
Сколько раз уже здесь, в Котласе, Глеб мысленно обращался к Павлу Петровичу. Пытался представить себе, что бы тот посоветовал как поступить в наиболее трудных и сложных ситуациях теперешней его жизни. А совет нужен был, ох как нужен…!
Первое время еще помнился их последний разговор. Да, на словах все легко и красиво, а в жизни — сикось-накось!..
Когда Глеб только-только прибыл сюда, он видел горе повсюду. В каждом несчастном пытался отыскать что-то человеческое, что-то уцелевшее. Рвал свое сердце по ночам наедине с собой. Но очень быстро жалость перешла в злость и раздражительность, а порой и жесткость. Стал глухим к воплям, дальтоником при виде крови. Забыл философию, глядя на смерть. Что вы хотите, он — солдат. Он выполняет приказ. Это его долг перед Партией и народом. Некогда думать и сомневаться. Надо чистить и чистить эти Авгиевы конюшни. Все боятся замараться. Да, кровь липкая и маркая, но что делать, кто-то должен этим заниматься ради светлого будущего, ради самих же этих людей!
И вот Павел Петрович перед ним. Но какой!? И в каком качестве!?
— Павел Петрович, — вновь обратился Глеб, — Вы узнаете меня?..
На какую-то секунду, на мгновение лейтенант Якушев вновь стал студентом. Встрепенулось прошлое, Ленинград, дом и шумное, счастливое студенчество…
— Прошу прощения, гражданин начальник, — едва разлепив губы, ответил старик. — Не имею чести быть Вашим знакомым.
Он говорил ровным, спокойным голосом. Отвечал Глебу, а смотрел на конвой и надзирателей.
Возникла пауза, все молчали, глядя в пол. До Глеба дошло. Его словно давнули резко, со всех сторон, как в переполненном трамвае и отпустили. Лицо вновь вспыхнуло огнем.
— Конвой свободен, — чужим голосом распорядился Глеб. Дежурка слегка покачивалась, она гудела от ударов в груди. Лицо горело настолько, что щеки стало слегка покалывать. «Надо же так дешево влипнуть!.. Вот она интеллигентская сентиментальность хренова!.. Ностальгия, подлюка!..» — на чем свет корил себя Глеб.
— Ну что ж, бывает, — сдавленно и глухо проговорил он, напуская на себя прежнее, нарочито отстраненное выражение. Встав на цыпочки, он прогнулся назад и, запустив пальцы за ремень, разогнал складки на гимнастерке, пытаясь успокоиться. — Не тот, так не тот… — проговорил Глеб нарочито громко и равнодушно. — Бывает…, — он развернулся и пошел к своему столу.
Усаживался дольше обычного. Устраивал себя в кресле, перебирал бумаги, папки. Внимательно почистил перо у ручки и, обмакнув его в чернила, уже громко и твердо спросил:
— Статья, срок? — Глеб не стал спрашивать, как положено фамилию.
Старик уставился на острое, влажно поблескивающее перо и, пересиливая проснувшуюся боль в сердце, ровно, на одном дыхании ответил:
— Пятьдесят восьмая. Десять лет.
— Состав преступления? — в тон ему добавил лейтенант.
— Антисоветская агитация — «АСА».
— Вещи?
— Увы, все на мне.
— Ахмедшин!? — повысил голос Глеб.
— Я здесь, товарищ лейтенант, — четко ответил старшина и сделал небольшой шаг к столу.
— Как там «шестая»?
— Как Вы приказывали, Глеб Михайлович, — с легким наклоном, держа руки по швам, отрапортовал тот.
«Черт те что.… Этот вроде свой, — думал Глеб о старшине, — плохого, насколько помню, я ничего ему не делал, все по уставу. Да и его в подлянках не замечал. Служака. Инструкции для него — святое. А этот, — лейтенант поднял глаза и посмотрел на второго надзирателя, — этот может стукануть…»
— Увести.
Старик вскинул голову, и, казалось, с охотой пошел вдоль по коридору за старшиной.
Едва Глеб остался один, на него со всех сторон навалилось раздражение. Того замечательного настроения, которое он, едва успев на службу, принес от Алевтины Витальевны, как ни бывало: «Вот нелегкая принесла профессора!.. И сам хор-рош, развел базар!.. Расслюнявился!.. Раскис, как… Если бы в другом где месте… А кстати, в каком другом!?.. В тайге что ли?! Так и там, поди, уши имеются. Нынче повсюду стукаток идет, по всей стране от Москвы до самых до окраин…!
В старшине Ахмедшине хоть и есть что-то от мелкого грызуна, но служака неплохой, исполнителен, пожалуй, даже слишком, услужлив. Вроде бы свой, хотя…, кто его знает!?.. А вот второй, этот телок с идиотской рожей, вполне даже может настучать в четвертый отдел, и пришьют «пособничество врагу народа!..»
Глеб встал, по въевшейся привычке разогнал складки под портупеей, подошел к сейфу, но резко развернулся и заходил по дежурке.
«Интересно, за что же он агитировал? За свое прошлое буржуазное происхождение, что ли!? Неужели не понимает остроту момента. Польша под фашистами!.. Испания!.. А я так ему верил!.. Считал, что более умного, чем профессор Постников, нет человека!..»
Глеб все же опять подошел к сейфу, достал из кармана ключи и открыл массивную дверь. Ловко выудил из темного нутра початую бутылку с пробкой в виде бумажного конуса, морковкой торчащего из горлышка. Второй рукой достал стакан и, выдернув «морковку» зубами, забулькал светленьким содержимым. Налив чуть больше половины стакана, Глеб поднес к глазам бутылку, поболтал, определяя остаток и «фукнув» бумажной пробкой в угол, без задержки и пауз влил в себя водку. Сделав последний глоток, он изменился в лице, поднял руку, зарылся носом в локтевой изгиб, вдыхая в себя запах сукна, собственного пота, своего общежитского жилья и самую малость Алевтининой квартиры.
— Гм-м, виноват, товарищ лейтенант, у меня это, пирожки есть…, еще теплые.…
Глеб резко развернулся, отнимая руку от лица.
— С луком и яичками.… Пирожки, говорю, с луком и яичками, — старшина смущенно смотрел на растерявшегося начальника.
— Какими яичками!?.. — жар спускался вниз, унося с собой раздражение, растерянность, тревогу.
— Мы с Фаей курей держим, отсюда и яички. Да и лучок успевает вырасти за лето. Так принести?! У меня в каптерке, — старшина махнул рукой в сторону заляпанной оружейным маслом двери.
— Нет, нет, спасибо, — Глеб уже спокойно, не обращая внимания на старшего надзирателя, вылил остаток жидкости в стакан и выпил махом.
