— Так, значит, техно не нравится, трэш-метал тоже. Что у нас остается?
— Все остальное? — спросила я.
— Все остальное… — медленно и неуверенно повторил Оуэн. — Ладно. А как тебе последняя песня? Где был металлофон.
— Металлофон?
— Ну да. Эйми Декер. Вначале играл контрабас, потом пели йодлем,[3] а…
— Йодль? Это так называется?
— Что, и йодль тебе не нравится?
И так до бесконечности. В общем, страсти кипели, но я оставалась спокойна и каждый день с нетерпением ждала встречи с Оуэном, хотя и не признавалась в этом даже самой себе.
Кроме того, что мы беседовали о раннем панк-роке, бигбэнде и сомнительных достоинствах техно, я все больше и больше узнавала о самом Оуэне. Он всегда любил музыку, но после развода родителей полтора года назад просто на ней зациклился. Расстались родители очень некрасиво и постоянно винили друг друга. Музыка стала для Оуэна спасением. Все менялось и заканчивалось, и лишь она оставалась неисчерпаемой.
— Когда родители не разговаривали, — сказал как-то Оуэн, — посредником между ними становился я. Они твердили мне друг про друга всякие гадости. Если я соглашался, то соответственно кто-то обижался. Если нет, считалось, что веду себя предвзято. Никак не выкрутиться!
— Тяжело тебе приходилось, — сказала я.
— Отвратительно. Именно тогда я по-настоящему увлекся музыкой. В особенности малоизвестной. Никто ее не слышал, соответственно не мог повлиять на мое мнение. И не было музыки «правильной» и «неправильной». — Оуэн отмахнулся от мухи. — К тому же примерно в это время в Фениксе в колледже было свое радио «Кей-экс-пи-си», и я им очень увлекся. Там вечерами по выходным работал один диджей… Он все время ставил очень серьезные и малоизвестные песни, например племенные, панк-рок. А в некоторых целых пять минут просто капала вода из крана.
— Да ладно? — удивилась я. Оуэн кивнул. — И ты считаешь, что это музыка?
— Не всякий ее поймет. — Он взглянул на меня. Я улыбнулась. — Но в этом-то вся соль. Такая музыка была для меня чем-то неизведанным. Я записывал названия композиций, а затем искал их в магазинах или в Интернете. И отключался от происходящего дома. К тому же музыкой легко можно было заглушить крики внизу.
— Они сильно кричали?
Оуэн пожал плечами:
— Не то что б сильно, но иногда случалось. Но, честно говоря, молчание было хуже.
— Хуже криков? — спросила я.
— Намного. — Оуэн кивнул. — Когда ссорятся, ты хотя б понимаешь, что происходит, ну, или догадываешься. А вот когда молчат… Кто знает, что у них на уме? Тишина ведь иногда такая…
— Громкая, — закончила я за него.
— Точно, — подтвердил Оуэн.
В общем, тишину он ненавидел. Кроме нее, не любил арахисовое масло (слишком сухое), врунов (понятно почему) и тех, кто не дает чаевые (за доставку пиццы, видимо, плохо платят). И я еще не все знала. Как-то сказала, что, возможно, из-за курсов «Управления гневом» Оуэн четко знает, что его выводит из себя.
— А ты нет? — спросил он.
— Нет, хотя должно же быть что-то или кто-то.
— Например?
Я невольно взглянула на Софи — она сидела на своей скамейке и болтала по сотовому. Но вслух произнесла:
— Музыка в стиле техно.
Оуэн рассмеялся:
— А если серьезно?
— Не знаю… — я подняла оставшуюся от бутерброда корку, — наверно, мои сестры. Иногда.
— Что еще?
— Не знаю, — сказала я.
— Да брось! Думаешь, я поверю, что тебя бесят сестры, музыкальный жанр и больше ничего? Так не бывает. Ты не человек, что ли?
— Может, я просто не такая злюка, как ты?
— Злюк, как я, не бывает, — заметил Оуэн, нисколько не обидевшись. — Это точно. Но и тебя должно что-то бесить!
— Ну не знаю я что! Ничего не приходит в голову! — Оуэн сделал недовольное лицо. — И что значит, злюк, как ты, не бывает? А как же «Управление гневом»?
— Оно-то тут при чем?
— Тебя должны были там научить не злиться.
— Не должны были.
— Как это?
Оуэн покачал головой:
— Человек не может не злиться. На «Управлении гневом» учат направлять злобу в нужное русло, а не бить людей на парковках.
Раньше я сомневалась, но теперь знала наверняка: Оуэн всегда говорит правду. Задашь вопрос — получишь ответ. Вначале я постоянно проверяла Оуэна, спрашивала, что он думает о моей одежде («Не твой цвет» — речь шла о новой кофточке персикового цвета), первое впечатление обо мне («Слишком идеальна, не подойдешь!») и есть ли у него девушка («В настоящий момент нет»).
— А у тебя есть хоть какие-нибудь секреты? — спросила я как-то, когда Оуэн сказал, что хотя моя новая стрижка неплохая, но все-таки коротковата. — Которые ты никому не откроешь?
— Ты сама меня спросила, — заметил Оуэн, беря крендель, лежащий на сумке между нами. — Зачем, если не хочешь знать правду?
— Я не про волосы! А в целом. — Он взглянул на меня с сомнением и проглотил крендель. — Серьезно. Тебе никогда не приходило в голову, что, может, чего-то говорить не стоит?
Оуэн задумался:
— Нет, не приходило. Я тебе говорил уже: не люблю врунов.
— Это не вранье. Просто умалчивание.
— А в чем разница?
— В первом случае ты обманываешь, а во втором — не говоришь правду вслух.
— Да, — Оуэн отправил в рот еще один крендель, — но все равно участвуешь в обмане. Просто про себя, так ведь?
Я посмотрела на него задумчиво и медленно произнесла:
— Ну, не знаю, не знаю…
— На самом деле умалчивание еще хуже. Нужно хотя б себе говорить правду. Ведь если не можешь себе доверять, тогда кому?
Я ничего не сказала Оуэну, но он сильно на меня повлиял. Я поняла, как часто говорю неправду, пусть и не со зла, как о многом умалчиваю… И как здорово хоть с кем-то быть искренней! Пусть даже в вопросах музыки. И не только.
Однажды на большой перемене Оуэн положил на настил рюкзак, вынул из него пачку дисков и протянул мне:
— Держи.
— Это мне? А что на них?
— Все подряд. Хотел записать больше, но сломался дисковод. Получилось не так много.
«Не так много» значило десять. Я просмотрела первые четыре — у каждого название: «Настоящий хип-хоп», «Песнопения и морские песни (избранное)», «Хороший джаз», «Певцы, которые на самом деле
