ей лишь что-то услышать, старалась сразу узнать суть проблемы и разрешить её.
Это доставляло ей ни с чем несравнимую радость, которую омрачал лишь тот факт, что двор был маленький и небогатый. Если бы, ох, если бы у неё в руках был бы большой двор, такой, как Торинград или Фарлафград, а лучше бы как они вместе взятые, как бы тогда она развернулась! Горлунг не приходило в голову, что такие мысли могли роиться только в голове истинной дочери князя Торина, его плоти и крови. Горлунг вообще в последнее время не вспоминала Торина, он умер для неё и наконец-то был погребен. Обретенная почти безграничная власть в Утгарде заставила её забыть отца, неприязнь к нему, былые обиды, всё это теперь не имело никакого значения для Горлунг, у неё наконец-то появилось дело, которому она посвящала всё свое время.
Прекраса, как и все остальные женщины, во всем слушалась Горлунг и покорно выполняла все её поручения, что рождало в сердце Горлунг приятную теплоту. Все годы своего девичества она в тайне лелеяла мечту помыкать сестрой, и надо же, боги предоставили ей такую возможность. Единственное, что не нравилось Горлунг в этой её новой жизни, — это то, что Даг — этот убийца Яромира, был жив, здоров и делил ложе с её сестрой. Тот, через кого боги отняли жизнь у милого её сердцу Яромира, постоянным напоминанием маячил перед Горлунг. Она презирала его и постоянно твердила Прекрасе о том, что негоже княжеской дочери миловаться с простым хирдманном. Но больше всего Горлунг стала ненавидеть Дага после его слов, что он бросил однажды днем, проходя мимо неё, возвращаясь с ратного поля:
— Знаешь, княгиня Горлунг, — Даг упрямо называл её так, словно подчеркивая этим словом каждый раз её побег из Торинграда, — а ты всегда была не такой, как все.
Горлунг холодно смотрела на него, ожидая, что Даг, памятуя о её целительстве в Торинграде, обвинит Горлунг в смерти Гуннхильд.
— Ты была еще совсем девчонкой, но в тебе столько было от князя Торина. Хоть и лицом вы не схожи, но манерами, словно две капли воды. А сейчас ты походишь на него еще больше.
— Хирдманн, — презрительно поджав губы, сказала Горлунг, — никогда не смей даже упоминать его имя. Родство с ним не красит никого, да и не похожи мы.
— У тебя, княгиня, — усмехаясь, сказал Даг, — нутро такое же, как и у князя Торина. Прекраска моя не такая, как ты. Ты же, словно железо закаленное огнем кузнечным, несгибаемая, не всякий воин такое нутро имеет.
Горлунг покоробило то, как Даг сказал о сестре, словно та была его вещью, хотя его слова о скрытой в самой Горлунг силе ей польстили.
— Прекраса тебе не жена, — заметила Горлунг, — она вообще не твоя.
Даг ничего не ответил, лишь покорно склонил голову в шутливом поклоне, но с этого мига Горлунг невзлюбила Дага пуще прежнего, нет в ней ничего от Торина, пустые наговоры всё это.
ГЛАВА 38
Олаф вернулся от конунга Ингельда Молчаливого трезвым, но больше всего на свете ему хотелось захмелеть, забыться и никогда не помнить страшных слов, что сказал ему отец. Конунг Ингельд навел Олафа на мысль, что в смерти Гуннхильд виновата Горлунг. О, какие жуткие вещи рассказывал Ингельд о бабке Горлунг! Олаф невольно вспомнил, как в первую встречу с Горлунг, когда он был так очарован ею, та говорила, что всему её научила именно бабка. О, великий Один, была ли хоть крупица правды в словах отца? Или же нет, это был наговор? Но ежели это гнусная ложь, то ради чего его отец возвел столь чудовищный поклеп на Горлунг?
Олаф содрогался, думая о том, что женщина, о которой он столько грезил, была ведьмой, убийцей. Неужели Горлунг могла так поступить? На какой-то краткий миг Олаф вспомнил, как она хотела утопиться, и всем сердцем пожалел о том, что тогда ранней весной помешал Горлунг исполнить задуманное.
Необычную угрюмость и молчаливость Олафа подметили и хирдманны, сопровождавшие его во двор конунг Ингельда Молчаливого. Поэтому, завидев вдали крыши Утгарда, возвышающиеся над пустошью, все они невольно вздохнули с облегчением. Это путешествие, что задумывалось таким веселым, оказалось тягостно-мучительным, но всё-таки подошло к концу. Удивительно, но никто из жителей Утгарда не встречал Олафа во дворе, хирдманнов не было видно, треплей тоже, даже вездесущие мальчишки не сновали вокруг.
Спешившись с коня, Олаф отправился на поиски Горлунг, сжимая кулаки в яростной попытке успокоиться. Обнаружил он её в общем зале, где Горлунг восседала во главе стола, на его хозяйском месте, а вокруг неё толпились хирдманны. Олафу стало интересно, что же такого произошло за его отсутствие, что никто не вышел его встречать, поэтому, стараясь быть незамеченным, он прислонился к очагу, так чтобы на него падала тень.
— Но мы не согласны! — громко возразил Свенн.
— Почему? — тихо и хрипло спросила его Горлунг, всем пришлось немного утихнуть, чтобы расслышать её ответ.
— Но мы воины! — словно объясняя малолетнему ребенку прописные истины, медленно и четко ответил хирдманн.
— Я знаю, что вы воины. Доблестные воины, одни из лучших в Норэйг, двор Утгарда и все его жители гордятся вами, — переводя взор с одного хирдманна на другого, сказала Горлунг.
— Но почему ты заставляешь нас это делать? Ежели ты разумеешь все? — спросил Аре, стоящий позади остальных.
— Потому что все мы живет в Утгарде, и ни для кого из вас не тайна, что порядка здесь нет. Пока вы были в набеге, я прикладывала все свои усилия для того, чтобы везде было чисто, чтобы посмотреть по сторонам было не противно, чтобы зимой была еда, чтобы зерно было собрано вовремя. Разве вы не видите перемен?
Раздался гул одобрения, хирдманны качали головой, соглашаясь с Горлунг. Олаф осмотрелся вокруг, и, правда, ведь как чисто везде, и рабыни не бездельничают, и еда стала вкуснее, более не подается на стол ничего подгорелого. Он впервые после возвращения из похода оглядел всё вокруг удивленным взглядом.
— Но вы же всё прекрасно видите, что стены укреплений плохи, — продолжила Горлунг, — кое-где они осыпались, кое-где порушились. Нынче с утра я обошла все укрепления и нашла уйму прорех в них. Не можем же мы допустить, чтобы самым лучшим и доблестным воинам Норэйг перерезали шеи во сне, словно цыплятам слепым. Посему я и прошу вас отстроить их заново, пока не наступила вьюжная зима, пока есть возможность проводить работы. Треплей стало больше, нужно просто заготовить бревна и сложить укрепления.
— Мы хирдманны — воины, а не какие-нибудь… — Свенн замялся, подбирая нужные слова.
— Да, вы — воины. Но крепкие стены никому еще не помешали, они нужны. И дозор будет нести ночами легче. И жить спокойнее…
— Но Олаф нам ничего не говорил, — возразил Бьерн.
— Да, Олаф не говорил, — согласилась Горлунг — но вы же видите, что это необходимо. Я прошу вас о помощи, не одной же мне это нужно. Вы же видите всё это, знаете….
— Ты много на себя берешь, женщина, ты здесь никто, ты даже не жена Олафа, просто девка. Да, ты улучшила жизнь здесь, но это твоя бабья обязанность, не просто же так ты свой хлеб ешь, хотя ты его иным отрабатываешь, — едко сказал Аре.
Хирдманны захохотали и пошли прочь, оставив Горлунг одну в общем зале. Никто из них не заметил притаившегося Олафа, а тот из-за очага наблюдал за Горлунг.
Она сидела прямо, глядя в удаляющиеся спины, и когда все они скрылись, Горлунг ударила кулаком по столу со всей силы, лицо её исказила злость и досада.
— Всё будет по моему, псы шелудивые, по моему, — прошептала она.
В тот же миг лицо Горлунг приняло свое обычное спокойное выражение, но губы всё еще были сжаты в тонкую полоску. Встав с места Олафа, она медленно прошла к окну, постояла около него мгновение, успокаиваясь, а после тихо выскользнула из общего зала.
