Хотя, жизнь твоей наложницы — не то, о чем я мечтала.
— Ты мечтала о простом воине, что задирал подолы всем девкам во дворе твоего отца, — едко заметил Олаф.
Горлунг вздрогнула, но ничего не сказала. Её полоснуло болью, как бывало каждый раз, стоило ей вспомнить Яромира, его улыбку, тягучий славянский говор, янтарные глаза, которые, казалось, согревали каждого, на кого бы ни обращался взор Яромира. Ей хотелось закричать ему: «Да, я бы хотела, чтобы на твоем месте был Яромир, чтобы его руки обнимали его, чтобы он целовал меня, заставлял забыть всех и вся». Но Яромир мертв, и Даг убил его. Пускай в честном бою, но от руки Дага пал торинградский Любостай и никогда ей того не забыть и не простить.
— Яромир мертв, — тихо сказала Горлунг, голос её холодный и равнодушный, словно повис в воздухе, — мертвые должны обрести покой, Олаф. Негоже их вспоминать.
— Негоже их вспоминать, — передразнил её он, — ты помнится, почти солнцеворот о нем страдала и вспоминала, мои люди считали тебя безумной, и я не могу их в этом винить.
— Да, но он от моих страданий не ожил, — вставая с ложа и натягивая на себя платье, что лежало на полу бесформенной грудой, ответила Горлунг.
— Куда ты собралась? — яростно осведомился Олаф.
— Не знаю, пойду, похожу, — спокойно ответила она.
— Нет, останься. Я запрещаю тебе уходить, — в его голосе звучал приказ.
— Запрещаешь? Я ведь наложница, как же я забыла об этом? — усмехнулась Горлунг, и, помолчав, добавила, — хозяин, — она почтительно склонила голову, — что ты мне прикажешь?
— Прекрати! — закричал Олаф.
— Прекратить? Я была княжной Торинграда, потом его княгиней. Я с самого детства знала, что должна взойти на княжеский престол. Вместо этого я — простая наложница, — Горлунг хмыкнула и продолжила, — иногда я думаю, что лучше мне было остаться в Торинграде и принять свою смерть, чем терпеть постоянные унижения от тебя и твоих воинов. Их постоянные насмешки, недостойные шуточки, эти взгляды…
— Горлунг, разве я тебя хоть словом унизил… — начал было Олаф.
— А я и в девичестве жила не особо хорошо, — перекрикивая его, быстро заговорили она, — помнишь, ты принял меня за рабыню? Мне в тот миг хотелось умереть на месте от стыда. Да, отец меня ненавидел, потому что я была внучкой Суль. Точно также, как ненавидит меня твой отец за это же самое. Разве я избирала её в родственницы? В чем здесь моя вина? Не знаешь, что ответить? Правильно, потому что нет в этом моей вины, но есть ли до этого хоть кому-то дело? Нет. Стоило только в Торинграде чему- нибудь случиться: падеж скота, коровы, которые стали давать меньше молока, холодные зимы, когда все болели, как за спиной у меня начинали шептаться торинградские бабы. Если бы князь Торин так не боялся меня, он бы забил меня камнями, в тот момент, когда забрал от Суль. И теперь всё заново, снова всё по кругу.
— Я не боюсь тебя, и не виню ни в чем, — сказал Олаф.
— Ты сегодня обвинил меня в смерти твоей жены, — напомнила Горлунг.
— Прости, — склонив голову, ответил Олаф.
— Я хочу, чтобы ты нашел Прекрасе мужа. Прошу. Ты ведь здесь хозяин, ты всё можешь, умоляю тебя, Олаф, — Горлунг, встав коленями на ложе, ползла к нему.
— Но как я это сделаю, она его женщина, — неуверенно пробормотал Олаф.
— Ты можешь. Я верю, — у самой его груди прошептала она.
Эти слова всё и решили. Правду говорили славянские бабы: «ночная кукушка всегда перекукует дневную», «бабье время — ночь». Горлунг, что раньше не понимала этих слов, впервые испытала их силу и правоту на Олафе.
ГЛАВА 39
В Утгарде, как и в Торинграде, была своя ткацкая, но в отличие от просторной комнаты во дворе князя Торина, здешняя была маленькой и сырой. В воздухе явно ощущался запах плесени, но Прекрасе эта ткацкая очень нравилась. Может, оттого, что здесь она почти всегда была одна, а, может, потому, что прядение было одним из немногих вещей, что умела делать бывшая княжна Торинграда. Вообще, Прекрасу в Утгарде не любили, но не потому, что та была высокомерной или относилась к кому-либо без почтения, нет, все жители двора знали, что Прекраса и Горлунг сестры. Этого вполне хватало для ненависти к младшей сестре. Неприязнь, что жены хирдманнов, да и сами воины Утгарда испытывал к Горлунг, переходила и на Прекрасу. И если чинить открытую неприязнь старшей сестре жители Утгарда боялись, то на младшей отыграться можно было вволю.
Поэтому Прекраса так и полюбила ткацкую — место, где никто не мог смотреть на неё свысока и шептаться за её спиной. После рождения Растимира Прекраса была в Торинграде затворницей, но все жители помнили, что некогда она была любимицей князя, и открыто ей никто не дерзил. Было, что девки теремные да чернавки шептались у неё за спиной, хихикали, а дружинники отцовы отворачивались, но грубить Прекрасе никто не смел. В Утгарде же всё было иначе.
Горлунг, упиваясь своей только обретенной властью, делала все, чтобы подчеркнуть свою значимость. Голос её всегда теперь звучал в приказном тоне, громко и четко, не допуская возражений. Когда Прекраса слышала её отрывистые указания, мурашки бежали по её спине, так не по-женски вела себя Горлунг. Только один человек в жизни Прекрасы, так же, как и Горлунг, любил власть — князь Торин, но про него Горлунг не любила говорить, а иногда еще и гадости отпускала. Прекрасу это коробило, ведь несмотря ни на что та любила отца и искренне по нему горевала.
Жены хирдманнов не принимали Прекрасу в свой тесный круг, говорили с ней обычно холодно и отчужденно, всем своим видом показывая неприязнь. Правда, они точно также и с Горлунг говорили, но та, словно не видела их, не замечала и смотрела на них свысока. Она, что не вспоминала добрым словом отца своего, нынче подчеркивала лишь свой былой титул — княгиня или дочь конунга. Прекраса же старалась ничем не выделяться, ходила, скромно потупив глаза, и выполняла все указания Горлунг, никогда с ней не споря.
Прекраса вздохнула, поворачивая в тонких пальцах веретено. Жизнь в Утгарде пошла ей на пользу: руки снова стали нежными, хотя былая приятная округлость к ним еще не вернулась, волосы — чистыми и блестящими, щеки — немного порозовели и под глазами пропали черные круги — видоки её прежних кошмарных дней. Прекраса снова становилась отрадой глаз для всякого, а слишком тесные для неё одеяния старшей сестры лишь подчеркивали её статную фигуру, заставляя всех без исключения хирдманнов смотреть ей в след восхищенными глазами. Но Прекраса, для которой некогда призывные взгляды торинградской дружины были желанными, нынче не обращала внимания на окружающих её мужчин. Все мысли её занимал лишь Даг.
Наконец-то после всех ужасов, пережитых в Торинграде, после холодной и безрадостной зимы, Прекраса начала чувствовать, что такое счастье. Да, Даг не был тем, о ком она мечтала в девичестве, он не был её первой и самой сильной любовью. Но они теперь вместе, и Прекраса отогревалась душой рядом с этим грубоватым и немногословным мужчиной. Денно и нощно благодарила она богов за то, что они послали ей Дага.
Ночами, перебирая его короткие седые волосы, Прекраса задавалась вопросами: кто он, откуда, как попал он в дружину князя Торина? Но вслух их задать боялась. Слишком хрупко всё было между ними, слишком боязно ей было снова поверить в счастье и открыть свое сердце. А Даг ревновал Прекрасу к каждому хирдманну, к времени, что проводит она без него, и это льстило Прекрасе, подсказывало, что она не безразлична Дагу.
Прекраса иногда помимо воли вспоминала Рулафа, их любовь, их встречи, то лето, что навсегда изменило её жизнь. Но, сопоставляя этих двоих мужчин, она понимала, что сравнение всегда в пользу Дага. Он был воином, сильным, смелым и повидавшим многое, а Рулаф — мальчишкой, что впервые вкусил вкус любви.
