Олаф, несмотря на всю его злость, не мог не восхититься Горлунг. Он сам никогда не задумывался о надежности его двора, никогда не думал, что на Утгард кто-то может напасть. Но слова Горлунг поселили в нем тревогу, теперь он не мог не признать её правоты. И ему это было не по душе.
Олаф догнал Горлунг у её покоя, и грубо втолкнул в него. Когда Ингельд рассказал Олафу о дурной и черной крови Горлунг, в тот момент ему хотелось убить её, задушить, видеть как по капле из неё уходит жизнь. Но теперь, когда его гнев немного остыл, осталась лишь злость и обида, непонимание и неприятие её поступка и слабый огонек веры, что она всё-таки невиновна.
— Ты уже вернулся? — удивленно спросила Горлунг его.
— Да, — сжимая её локоть, ответил Олаф.
Горлунг смотрела как его сильные, цепкие пальцы стискивают её руку, словно пытаясь её разломить. Ей это не нравилось. Олаф вернулся каким-то странным, видимо, Ингельд постарался, будь он проклят!
— Олаф, я думаю, что укрепления возле Утгарда… — стараясь отвлечь его, проговорила быстро и не очень внятно Горлунг.
Но Олаф не слушал её, он смотрел в черные, сейчас немного испуганные глаза, и думал о том, что верно в этой женщине кроются все его беды. Каким счастливым был он до встречи с ней! У него была жена, что любила его, уважала и почитала, Гуннхильд никогда бы не озаботилась укреплениями Утгарда, не стала бы спорить с хирдманнами. Она принимала его главенство, устроенный богами порядок вещей и никогда ничего не хотела менять, в отличие от Горлунг.
— Мой отец считает, что ты отравила Гуннхильд, — выпалил Олаф. Вот и сказал он всё самое страшное, разом, не давая себе времени всё как следует обдумать.
— Считает, — повторила Горлунг.
— Да, — подтвердил Олаф, — он многое рассказал мне о твоей бабке, жене покойного конунга Ульва Смелого. Она была ведьмой, страшной и жуткой, убийцей. Она изводила воинов доблестных, всех, кто посмел сказать против неё хоть слово.
— Понятно, — протянула Горлунг.
— Что тебе понятно? — взревел Олаф, — скажи мне это правда или нет? Скажи, слышишь меня. Я требую. Я приказываю тебе сказать мне правду, есть ли твоя вина в смерти Гуннхильд?
Олаф схватил её за плечи и начал трясти, словно пытался заставить её сказать то, что он так боялся услышать. Плечи Горлунг болели от этой животной жесткой хватки, голова безвольно тряслась, но испуга больше не было. Она не боялась Олафа, ибо ведала, что он не убьет её, руны пророчили им долгую жизнь вместе.
— А ты, Олаф, как ты сам думаешь? — с вызовом спросила Горлунг.
— Я не знаю, — честно ответил он — я даже думать не хочу о том, что ты могла убить её.
— Олаф, в каждом набеге ты убиваешь людей, чтобы забрать их золото, и я не думаю, засыпая подле тебя, что я могу и не проснуться, — сощурив глаза, быстро шептала Горлунг.
— О чем ты говоришь? — потрясенно спросил Олаф.
— О том, что ты часто убиваешь, — ответила Горлунг.
— Прекрати молоть вздор. Я — воин. Скажи, ты убила Гуннхильд? — Олаф еще сильнее сжал её плечи, показывая свою силу и мощь, пытаясь заставить Горлунг бояться его, заставить сказать правду.
— Ты же всё теперь обо мне знаешь. Ты уже всё решил, так закидай меня камнями, как убийцу, как ведьму, Олаф, закидай, ты же этого хочешь. Этого же хочет и твой отец. Вручи ему мое мертвое тело, как дар, на устрашение всем. Чтобы никто и не помышлял заняться богопротивными делами. Ведь этого желает твой отец? — запальчиво спросила она.
— Я не хочу тебя убивать, не хочу, — испуганный её словами, сказал Олаф, — я хочу, чтобы ты сказала мне, что это не ты, что Гуннхильд приняла смерть не от твоей руки.
— И ты поверишь мне? — спросила Горлунг.
— Да, поверю, поклянись, — склонив голову, сказал Олаф.
— Это не я, клянусь Одином, — тихо сказала она.
— Хвала Одину, — прошептал Олаф, обнимая Горлунг за плечи.
Горлунг стояла, потрясенная его верой, его наивностью и своей ложью. Она клятвопреступница, в один миг Горлунг совершила самое страшное из преступлений в подлунном мире. Всё так и должно быть, они будут вместе, боги так решили. И Гуннхильд будет стоять между ними мертвой, а не живой. Только почему-то Горлунг было проще и легче жить, когда жена Олафа была жива. Но у викинга может быть лишь одна законная жена и это место её, Горлунг. Эта простая истина, порядок вещей, устроенный богами, всё и решил.
От размышлений Горлунг отвлек голос Олафа, в котором сквозило явное облегчение:
— Что ты там говорила о том, что я убиваю в набегах?
— Я говорила, что того, кто часто поднимает над чужими головами меч, должно не так сильно волновать, в крови ли руки его… — Горлунг долго подбирала нужное слово, и наконец, сказала — женщины.
Женщина, она лишь его женщина, наложница. Это грязное слово пятнало её, словно липкая, вязкая дорожная грязь, Горлунг ненавидела его всей своей душой. Но Олаф не обратил внимания на её слова, он вздохнул над её ухом облегченно, словно с его плеч свалилась тяжелая ноша.
Ночь опустилась на Утгард морозной, ясной пеленой, окутывая всё вокруг. Звезды сияли на темном небе, окружая замысловатыми кругами ночную властительницу небесного свода. Её неверный свет проникал в окно и причудливой дорожкой серебрил тонкую женскую руку, что лежала поперек груди Олафа. Саму Горлунг практически было не видно, она, окруженная разметавшимися черными волосами, почти слилась с ночной темнотой.
Но её хрипловатый голос, словно разрезал покой комнаты, принося с собой беспокойство и тревогу.
— Олаф, — тихо молвила Горлунг.
— Что? — спросил он, поглаживая её худое плечо.
— Я хочу тебя попросить об одной вещи, — ласково сказала Горлунг, поглаживая его руку.
— Укрепить стену возле Утгарда? — спросил он.
— Нет, я не о стене, — улыбнувшись в темноте, сказала Горлунг. Теперь она была уверена, что Олаф укрепит стены Утгарда, ох, и посмеется же она над хирдманнами, что нынче днем посмели ей воспротивиться.
— Проси, — сказал Олаф, в тот момент он готов был бросить к ногам Горлунг все, что имел. Она не убивала Гуннхильд, а даже если и убила, если она соврала ему… Нет, не могла она солгать, Горлунг же поклялась самим Одином!
Олаф задумался, и в тот момент он понял, что все те дни и ночи, полные тоски, когда он не о ком кроме Горлунг и думать не мог, стоили вот такой ночи. И каждая ночь теперь будет для него такой. Горлунг его любит, просто, может, она это не совсем поняла. Любит, а как может быть иначе? В этом своем счастье Олаф понял, что может простить ей все, даже смерть Гуннхильд. Хотя, она её не убивала, он точно знал.
— Найди Прекрасе мужа, — уткнувшись в шею Олафа, попросила Горлунг.
— Что? — переспросил Олаф.
— Найди Прекрасе мужа, — помолчав, Горлунг добавила, — достойного мужа, того, кто был бы ровней ей.
— Но как же Даг? — недоумевающее спросил он, и, не дождавшись ответа Горлунг, добавил — они же вместе.
— Олаф, это позор, — вскинув руки вверх, и садясь на ложе, молвила Горлунг, — она — дочь князя и состоит наложницей у простого хирдманна. Я не знаю, как можно пасть еще ниже.
— Позор? — переспросил Олаф.
— Да, позор. Ты можешь назвать это как-то иначе? — с вызовом спросила она.
— Тогда и я для тебя позор? — гневно спросил он.
— Нет, — отвернувшись, сказала Горлунг — ты всё-таки сын конунга, хоть и не от законной жены.
