Окно выходит в белые деревья...

                             который по свету кочует
и ночует,
               порой неуверенный —
                             что за страна,
но, как только отраву почует,
                             себя он врачует
тем, что пахнет,
                            как будто с лесной земляникой стога.
Мой двойник шестилетний,
                            за маму и папу болельщик,
                                                                            мирильщик,
я запутал себя и тебя.
                                       Но моя ли, и только, вина?
Мир запутался тоже.
                                       Дорогу домой так отчаянно в мире он ищет
и не может найти,
                              а не только Россия одна.
Петербург никогда не вернется в другой Петербург —
                                                                                           Александра Сергеича,
как в Париж д’Артаньяна —
                               макдональдсовый Париж.
«Где дорога домой?» —
                               слышу я голоса над планетою,
                                                                                        тлеющей
и от пепла идей,
                               и от стольких других пепелищ.
Я дорогу домой
                               по кусочкам в себе раздобуду.
Я сложу их в одно.
                               За отца не пугайся,
                                                             наследник запутанный мной.
Не забуду дорогу домой.
                               Я иначе собою не буду,
потому что для стольких
                               я тоже — дорога домой.

25 ноября 1995

ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ ВЕК

Я приду в двадцать первый век.
Я понадоблюсь в нем, как в двадцатом,
не разодранный по цитатам,
а рассыпанный по пацанятам
на качелях, взлетающих вверх.

Век, воспитанный мной без ремня,
вскину к небу, скрывая одышку,
как в соплях и надеждах мальчишку,
так похожего на меня.

Я прорвусь в двадцать первый век,
к сожалению, не ребенком,
но не тем старикашкой-подонком,
что ворчит в озлобленье на всех.

Дотянусь в двадцать первый век,
до его синевы изумленной,
словно сгнившего дерева ветвь,
но оставшаяся зеленой.

Как на матч, где сплошные Пеле,
в двадцать первый протиснусь, протырюсь,
где беспаспортность и беспартийность,
бесправительственность на земле.

К двадцать первому веку пробьюсь
и узнаю — ни с кем не сравнимых —
всех моих ненаглядных любимых
в ликах царственно плавных бабусь.

Все товарищи мои там,
в двадцать первом, как в юности ранней,
в теплой библиотеке дыханий,
как по полкам, по чьим-то устам.

Век двадцатый — убийца и тать,
но он знал, что такое книга.
Двадцать первый, а вдруг ты — барыга
и умеешь лишь деньги листать?

Вдруг ты сам себя жлобством заел,
самоедством безлюбья, бесстрастья,
и скучища смертельная счастья
всех смертельных несчастий взамен?