Окно выходит в белые деревья...

благодаренья государства.
Подметных писем в штанбе[5] не нашли,
но ведь в глазах опричнины подметна
любая буква,
                         в коей соль земли,
а не лукавство льстительного меда.
До глубины жестоко уязвлен,
Иван собрал подводу —
                                              и с подворья.
И — может быть, впервые в жизни — он
свободу мыслям тайным дал от горя:

«Как я верой в государство себя тешил,
свою голову почтительно склоня.
Государства не расстреливал, не вешал,
а оно немножко вешало меня.

Перед светлыми очами государства
говорю, не ждущий правого суда:
недостоин я подобного коварства,
ибо не был сам коварным никогда.

Государство, я тебя любить старался,
я хотел тебе полезным быть всерьез,
но я чувствовал, что начисто стирался,
если слушался тебя, как палки пес.

Государство, ты всегда холопство, барство,
царство лести, доносительство, вражда.
Чувство родины и чувство государства
в человеке не сольются никогда».

Ты понял бы,
                          великий Гутенберг,
всю прелесть жизни русского коллеги,
когда он изгнан из Москвы,
                                                 поверх
груженной только буквами телеги?
Ты понял бы,
                         прихлебывая кирш,
как взвыл Иван в рукав,
                                          никем не слышим,
когда ему,
                  как будто шавке:
                                                «Кыш!» —
да хорошо,
                      что обошелся «кышем».
Куда теперь тащить свои шрифты,
бездомные печатальные доски?
И корчился Иван от немоты,
как столькие неведомые тезки.
Кто примет на чужбине,
                                            кто поймет,
что русские —
                           не просто гужееды?
Князь Курбский? —
                            Это царь наоборот.
А шведы —
                   это все же только шведы.
Грязь,
             всюду грязь,
                                     как землю ни меси.
Свобода подозрительно острожна.
Жить невозможно русским на Руси,
а без Руси и вовсе невозможно.
Как гусляры, блукали облака.
Дорога, сыро пахнущая глиной,
как сказка про Ивана-дурака,
была такой извилистой и длинной.
И вдруг над рощей раскатился свист,
и, на дорогу выскочив наметом,
перед Иваном всадники взвились,
но у седла —
                    ни песьих морд,
                                                    ни метел.
Один —
             он, видно, был у них старшой,
дыша ноздрями рваными хрипато,
ожогами покрытый, как паршой,
«Чего везешь?» — спросил.
                                                «Все мое злато».
Продрав рогожу саблей сгоряча,
старшой узрел свинец:
                                     «Что в клади?»
                                                              «Буквы».
«Для ча?»
                «Для книг».
                                      «А книги-то для ча?»
«Да для тебя, дурак…» —
                                               печатник буркнул.
«Ах, для меня! —
                               старшой загоготал. —
Да я бы позапутался кромешно,
когда бы я моей рваниной стал