что хочется свистнуть: «И мне пирожок!»Лефорт раздавленно плюхнулся в розвальни,и дергался судорожно кадык,как будто посох Ивана Грозногоему острием воткнулся под дых…И не спалось Лефорту ночьюв санях, влачившихся трусцой.На дыбе страха позвоночникхрустел знакомою хрустцой.Снег пополам с прокисшей грязьюлежал трясиной на Руси.И так Лефорт подумал: «РазвеРоссию вырвать из грязи?Все эти потные попыткитолкать Россию, навалясь,возможны только через пытки,а пытки — это снова грязь.Где я? В страшнейшей из кунсткамер,где слизь кровавая оков,где плоть кричащими кускамисвисает скорченно с крюков.Не терпит царь самосожженцевне меньше подлого ворья,но Анна чувствует по-женскисамосожженчество царя.Он в казнях выявил ученость,но и в самом его лицевдруг проступает обреченность,как в недорубленном стрельце…»Лефорт вздохнул: «Конечно, Питерталан, а все-таки тиран.Европой царь недовоспитани, как признался сам, — Иван».Лефорт прикрыл медвежьей полстьюутрехтский бархат панталон,но и под полстью страх расползся,как холод тот, что потаен.Припомнил вновь Лефорт, отпрянувот роковых видений плах,некоронованных Иванов,в него вселявших тоже страх.Себя во дни Петра месила,уже мерцая в мятежах,холопья зреющая силана императорских дрожжах.Все землекопы, рудознатцы,сменив мотыги на кирки,порой глядели грозновато —не как иваны-дураки.Почти не люди — лишь подобья,но если все-таки холоптак мрачно смотрит исподлобья —поди узнай, что прячет лоб.Лефорта мысль ожгла на яме,одной из русских вечных ям:«Киркой, дарованной царями,могилу выроют царям!»И с мыслью мертвенно-морозной,не умещавшейся в рапорт:«Любой Иван в России — грозный…» — не мог уснуть всю ночь Лефорт.4Иваны грозные, что голодны и рваны,вы были подлинно — великие Иваны.Дороже посоха с железным наконечникомдля вас был стебель полевой с живым кузнечиком.Народ неграмотный, ты жил необнародованно,но ты родил под треск лучин Ивана Федорова.Первопечатник, шрифт в раздумье гладя ветошью,он был Иваном грозным, сам того не ведавшим.Ведь слово русское,
