грудой одежда /пальто старые, куртки, платья, костюмы — все ветхое/. Много пыли.
В углу, на груде — Виктор и Зоя.
У Зои открыты глаза, она смотрит перед собой, но вся там, внутри себя. На губах страдальческая гримаса, непроизвольная. /Позы и все, что происходит, не грубые, но животные, что-то из рода удовлетворяемой похоти/. Виктор слегка рычит, или это другой какой-то звук, но нечленораздельный… Зоя напрягается телом, стараясь помогать ему, она трудится вместе с ним, но для себя, для своего удовольствия.
— Еще, еще… — бормочет она прерывисто, и словно не знает больше никаких других слов, — еще, еще… еще…
Балетный класс. Зеркала в нем померкли. То ли это такой свет, то ли что-то случилось с их ровным зеркальным отображением, но они не бросаются в глаза отражением. Будто помутнели. По крайней мере, ни них совершенно не обращаешь внимания.
Алексей вносит свою конструкцию, она уже разложена большей частью на полу, уже ощущается, что это в скором времени будет нечто цельное.
Он сосредоточен и не замечает, как в открытую дверь просовывается корзинка с цветами. Возникает она, следом — Старуха, несущая, как нечто непотребное, на вытянутых руках.
За ней на цыпочках — Паша и Алина, они крадутся, Старуха не замечает их… Алина, увидев Алексея, прикладывает палец к губам, чтобы он не выдавал их. Но Алексей ничего не понимает.
— Алексей Иванович… — говорит елейным голоском Старуха.
— Гав… — в один голос восклицают дети.
Старуха рефлекторно прижимает к себе корзину с цветами.
— Вы такие смешные, — говорит Алексей. Он улыбается им навстречу.
— Озорники, — соглашается Старуха совсем другим тоном.
Молча ставит корзинку на рояль и молча выходит.
— Вы обидели ее… — говорит Алексей, продолжая как-то ласково смотреть на детей, — она унесла обиду с собой… и может, поэтому, обидеть кого-нибудь еще… и эта ее обида вернется к вам… Если вы не поймете, что обидели ее.
— А если поймем? — задиристо спрашивает Алина.
— Если поймете, то не сделаете этого в следующий раз… Такая хитрая штука, нужно лишь понять. И тогда что-то уже изменится…
— Что это вы делаете?
— Так… — говорит Алексей. — Скоро узнаете.
Паша, который стоял все это время набычившись, вдруг спрашивает:
— Вы не дадите нам поиграть… свою игрушку?
Алексей вопросительно смотрит на него.
— Ну, ту самую, которую вы нам показали… коробочку.
— Это не игрушка, — говорит Алексей. В его словах что-то окончательное, какой-то смысл. — Но вы можете взять ее… на столе в моей комнате.
— Спасибо, — говорит Паша… Нам непривычна его вежливость, упрямая вежливость мальчика, незнакомого с ней.
Алина удивленно смотрит на приятеля.
Чулан. Виктор и Зоя. Все произошло… Виктор в джинсах. Зоя не стала поправлять одежду. Юбка по- прежнему задрана, кофта на груди расстегнута.
Виктор роется у нее в сумочке, находит сигареты и зажигалку, Прикуривает.
— Сгорим, — говорит Зоя.
— Ты не сгоришь.
— Да?
— Тебе не дано ни сгореть, ни утонуть. Ты помрешь своей смертью… в глубокой старости.
— Это вроде не комплимент?
— Какая разница.
Виктор сидит в позе Роденовского «Мыслителя». Но лицо — зло, губы тонко поджаты.
— Ты, вроде, недоволен мной?
Виктор через силу оборачивается к ней.
— Я всегда доволен вами… вы все такие милашки…
Рояль. Корзина с прекрасными цветами. Мы любуемся ими, какие они свежие с капельками росы на них. Они предназначены для чего-то хорошего, еще не состоявшегося, но уже близкого. Они — временно здесь, их предназначение — быть подарком, быть благодарностью.
Зоя идет по коридору, шаг ее решителен. Она долго идет, много дольше, чем позволяет длина коридора. Может быть, мы видим, как несколько раз она проходит одно и то же место — где-то происходит неуловимое смещение пространства, она продолжает идти, хотя мы принимаем, что коридор не может быть таким длинным.
И когда усталость от этого движения /от его однообразия/ едва-едва касается нас, Зоя начинает раздеваться. В ее движениях и решительность и усталость одновременно… Она снимает и оставляет после себя всю одежду: кофту, юбку, лифчик, какие-то заколки от волос, клипсы, трусы. Только сумку она умудряется на выбросить, но и ее, когда ничего не остается, она теряет.
Зоя останавливается перед дверью в ванную комнату.
Открывает ее, на ощупь /знакомо/ идет выключатель, зажигает свет, и заходит, закрыв дверь за собой. Ванная с душем, отгорожена непрозрачной занавеской… Зоя включает воду, распахивает шторку, чтобы войти в душ.
Отшатывается. Молча.
Перед ней на изогнутом вверху душе, привязана веревка. На ней подвешена кукла, которую она недавно подарила дочери. Лицо у нее выпачкано чем-то синим, из губ свешивается нарисованный язык. Кисти рук спереди связаны.
Зоя какой-то время смотрит на это, затем оглядывается, видит не полочке у зеркала лезвие бритвы, срезает веревку, на которой болтается кукла, так что кусок веревки свешивается, достанет ей до головы, когда она встанет под душ. Куклу она аккуратно ставит на пол. Заходит душ и закрывает за собой занавес… Шум воды.
Шторка снова распахивается, не прошло и десяти секунд. Вода течет по Зое, болтается мокрый обрывок веревки.
Зоя выходит из-под душа, оглядывается, открывает дверь и исчезает в коридоре. Оттуда она возвращается с сумкой, на ходу открывая ее. Достает пудреницу, малюсенькой ложечкой отмеривает дозу и вдыхает белый порошок.
После этого снова становится под душ.
Вечер. Виктор курит у окна, — как с высоты птичьего полета город. Множество огней… Но никакого шума, словно там выключили звук.
Сзади, на низком столике, его любимый джентльменский набор: бутылка шампанского в серебряном ведерке со льдом, элегантно открытая коробка конфет, два фужера блестят стеклом, аккуратно сложенные салфетки, пистолет. Это он ждет Алексея… Так ждет.
Беззвучный огромный ночной город. Там жизнь, какое-то движение, кляксы огней в окнах… И в комнате — свет, она — часть города.
Но на столе, приготовленном для другого, нет цветов.
Кухню. Старуха протирает посуду и ставит ее по полку. Она делает это недовольно, даже раздраженно.
