— Это ж когда ты всех нас успел полюбить!.. Не сегодня ли утром!.. И за что же этакое ты всех нас возлюбил?!. С ума сойти… — делает страшное лицо и таинственным шепотом спрашивает: — Не за это ли самое?
— Так трудно, — говорит Алексей, продолжая какую-то ему одному ведомую мысль, он и со Старухой говорит и не с ней: — так трудно создавать зеркала. Чтобы люди в них могли видеть себя.
— Тебе видней, — соглашается Старуха, — но смотрелки у тебя получаются хорошие… Не хочется отходить.
— Я вам подарю одно, завтра… Чтобы создать зеркало, нужно полюбить того, кто будет смотреть в него.
— Чего, чего?.. — нарочито, но искренне возмущается Старуха. — И меня тоже, выходит, полюбить?
— Конечно.
Старуха снова становится в позу, на лице ее гнев.
— Во мне-то что хорошего? — грозно говорит она.
— В каждом человеке есть то, за что его можно любить… Больше, чем себя.
— И во мне?
— Вот-вот, — как-то светло говорит Алексей, словно бы уже не Старухе, — вот она, твоя дорога… дорога к тебе, я увидел ее… какая бездна смысла… как озарил тебя Бог страданием… как я люблю твой свет…
Он словно бы идет по дороге, о которой только что говорит. Отходит от окна и садится на диван. Смотрит на Старуху, не видя ее, и закрывает лицо руками.
Старуха несколько ошарашена, подбирает упавший веник и осторожно подходит к нему. Оглядывается на дверь, Нет ли кого там, не подслушивает ли кто. И тихим голосом, будто открывая ужасную тайну, говорит Алексею:
— Бедненький… Я похороню тебя.
Снова оглядывается, подходит к двери и плотно прикрывает ее. Шаг ее в тапочках осторожен и неслышен.
— Когда ты умрешь, я похороню тебя… Тебе будет хорошо на кладбище. Там всегда лето, всегда цветы и поют птицы. Ты будешь лежать под деревом, оно опустит над тобой ветви. Тебе будет покойно… Я стану приходить к тебе, поправлять могилку, сидеть рядом с тобой… Тебе будет лучше всех, потому что я буду думать о тебе.
Алексей поднимает голову. Он светел и улыбчив.
— Господи, — говорит Старуха, — какую же тяжесть ты взвалил на себя.
Утро. Кухня. Алексей ест яичницу с колбасой, Мать напротив пьет кофе.
— Ты стал зарабатывать зеркалами… Никогда бы не подумала, что это твое увлечение сможет принести хоть какую пользу… Возьми соус, с ним гораздо вкусней.
Мать тянется к холодильнику и достает из него банку с томатным соусом… Пододвигает ему, так что банка оказывается рядом с его тарелкой. Алексей не может не заметить ее.
— Не хочу.
— Это так полезно… Ты давно не играл на скрипке. Я советую тебе делать это хоть раз в неделю, хоть по пятнадцать минут, чтобы не отвыкла рука.
— Не хочу, — говорит Алексей, поднимая на Мать глаза, и не замечая баночки с соусом рядом с ним.
— Ты обиделся, из-за этой шлюхи… Пойми, если бы она не платила за девочку, очаровательное, кстати, создание, я бы на порог ее не пустила… Но тебе нужна женщина… в твоем возрасте… в этом нет ничего стыдного, это физиология… естественная потребность.
— Я давно не играл на скрипке, — говорит Алексей мягко, — давно не играл в шахматы, давно не рисовал, не лепил из пластилина, давно не танцевал, давно не собираю марки, — я давно не делал ничего из того, к чему приучала ты меня в детстве…
Мать не понимает, почему он говорит это, но чувствует — это бунт.
— Пойми, — говорит Мать, — ты — болен. У тебя странная, очень редкая болезнь. Столько денег я потратила в свое время на профессоров! Никто не может помочь… Боязнь незнакомых людей, — говорит, понизив голос Мать, — пространств, — фобия… Ты никогда не можешь выйти за порог этого дома… Если не выздравеешь.
— Твоя забота обо мне.
— Это не забота!.. — говорит Мать, вставая. — Это — жизнь. В ней — загубленная карьера, прошедшая молодость, все, что у меня могло быть, и не случилось, ради тебя… своего сыночка, которого так несправедливо наказала природа… Ты же не от мира сего, мой маленький… Если я не пожалею тебя, кто тебя пожалеет, кто, я тебя спрашиваю!.. Никто. Ник-то!!!
Мать молчит и смотрит на Алексея. На ее глаза наворачиваются слезы. И это первые слезы, которые видит Алексей у Матери.
— Не плачь, — говорит он, смотря на нее ясными глазами. — Я сделаю тебе сегодня подарок… Тебе понравится.
— Ах, мальчик мой!.. — выдыхает Мать, подходит к сыну и прижимает его голову к груди. — Мне же ничего не нужно, мне, твоей мамочке, совсем ничего не нужно… Только немного благодарности… Только немного благодарности за все, что совершила я ради тебя, своего бесценного… Даже болезнь у тебя, какой нет ни у кого. Ты — единственный!.. Только немного благодарности, от тебя, совсем немного… неужели это так трудно…
Пол коридора, озаренный солнцем /там изначально нет никаких окон/. Босые ноги Алексея… Все тот же бесконечный путь.
Гул огромного города. Величественный мраморный монумент. Какой-то непобедимо окончательный. Мы все ближе к высеченному его лицу. Даже голуби не могут навредить ему своим пометом. Напротив, птичьи следы подчеркивают низменность суетливого бытия. По сравнению с ним.
Все ближе лицо. Оно — для нас, чтобы мы запечатлели его незыблемость в своей памяти.
Алексей стоит, прислонившись ухом к входной двери. Как в большой раковине, в его ушах гул огромного города. Может, многих городов сразу.
Какая-то аура идет оттуда, касается его… Тут тревожное ожидание на его лице сменяется страхом. Ничего не изменилось. Болезнь не оставила его. Она — с ним.
Длинный звонок над входной дверью. Алексей цепенеет и ждет, — звонок повторяется.
— Кто там? — спрашивает он, по возможности спокойнее.
— Свои, — слышит он голос Виктора. — Открывай, Алешка, не бойся.
Виктор чем-то возбужден и плохо скрывает это.
— У тебя помыться можно? — спрашивает он. — А потом поспать? Задавить минуточек шестьсот?
— Конечно, — Алексея не удивляет просьба Виктора. /Чувство удивления вообще у него атрофировано. Он не умеет удивляться/.
— Ночь глаз не сомкнул… такая подлость… нет, ты представляешь? Такая подлость.
— Что случилось? — Алексей чувствует его тревогу, он воспринимает ее, как свою.
— Случилось… — подозрительно смотрит на него Виктор. — Ходил в парикмахерскую, вчера… Только и всего.
Он обнимает Алексея за плечи и ведет по коридору, подальше от входной двери… Внезапно останавливается, лезет в карман и достает оттуда бумажный пакетик.
— Зашел в парикмахерскую, освежиться… вот посмотри.
И высыпает на ладонь клок отстриженных волос.
— И что? — не понимает Алексей, но разглядывает их с каким-то напряженным любопытством, словно в них заключена некая загадка.
