В ее голосе месть. И упрямство загнанного в угол зверька. И — предчувствие торжества.
Видно, — Матери становится не по себе от ее слов.
Освещенный солнцем паркет коридора. Словно разогретый песок пустыни. Прозрачная пыль стелется над ним, вспыхивая в ярких лучах… Босые ноги Алексея на нем. Шаг пустынника тяжел, нет конца его бесконечному пути.
День. Кухня… Заказчица пьет кофе и курит. Она удобно сидит на стуле и никуда не торопится. Перед ней на стульях стоят два зеркала в рамках. Они тонированные, одно в розовом отсвете, другое в голубом.
Алексей напротив.
— Может, ничего… Но много не дадут, инфляция… Не знаешь, куда вкладывать деньги… Розовое пойдет в прихожую, вы не находите?.. Голубое — в ванную комнату.
С ней не нужно разговаривать, главное, чтобы кто-то был рядом. Все что она хочет сказать, она скажет.
— Деньги, деньги… Все чего-то стоит… Я постараюсь, Алексей, продать их как можно выгоднее… На прошлой неделе вроде бы ничего получилось… Вы довольны?.. Этот чертов бизнес, и откуда он только взялся на нашу голову. Или с голода помирай, или занимайся бизнесом.
Она смотрит на зеркала с откровенной скукой. Прикуривает от одной сигареты другую.
— А вечером готовка и стирка. Муж на диване с газетой, дети сидят на нем, как на кресле и смотрят телевизор. Всем хорошо, только мне одной везти этот воз. Никто не помогает… Да еще это чертов бизнес. Придумали же напасть… Я, Алексей, вас не слишком утомляю?
— Говорите, — произносит Алексей. — Говорите, мне уже легче.
Мир. Улицы города. То ли Москва, то ли Сан-Франциско, то ли Лондон… Люди спешат или гуляют — у них дела. Обыкновенная жизнь.
Памятник. Некто на коне и с мечом в руках. В бронзе. Он величественен и самонадеян. Он неподвижен, люди-пигмеи под ним в суетном своем движении.
Музыка танцевальных занятий. Мать играет на рояле, дети делают вчерашние движения. Так же как и вчера, старательно и не понимая смысла… Из их заученных до автоматизма движений никогда не родится гармонии искусства.
Мать повторяет в такт музыке.
— Раз-два, раз-два, раз-два три… — Она как бы не оглядывается на детей, но все видит, в зеркале, наверное. — Кирилл, четче, выше ногу… Павел — выше ногу… Алиночка — раскованней. Раз-два, раз-два, раз-два три…
Пепельница, там много измятых испачканных помадой окурков. Рука Заказчицы стряхивает туда пепел очередной сигареты.
— Утром просыпаются и видят, в подъезде лежит покойник. Уже остыл… А второго они добить не успели, тот спрятался, там у них стройка невдалеке, так он залез под какие-то блоки, и все потом рассказал… Двух тут же взяли на их квартире, а третий сбежал… Стреляли, стреляли по нему, а он как заговоренный.
Заказчица рассказывает это без особого интереса, как малозначительный факт. Нужно же о чем-то говорить, раз дана такая возможность.
На фоне ее рассказа два зеркала на стульях, одно в розовом тоне, другое в голубом. По очереди в каждом из них мы видим искаженную розовую или голубую кухню, искаженных, розовых или голубых Алексея и Заказчицу… Такое впечатление, что им не скучно друг с другом.
Старуха с тряпкой в руке вытирает книжный шкаф. Бережно протирает корешки энциклопедии. Откладывает тряпку и вытаскивает том. Бормочет себе под нос:
— Сталин, Сталин… родился в одна тысяча восемьсот семьдесят девятом году, умер пятого числа третьего месяца одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года… семидесяти пяти лет, бедняжка… не дожил до семидесяти шести…
Следующий том.
— Мао-цзе-дун, проклятущий… В восемьдесят один годок представился. Никакие тибетские колдуны не помогли… а горы золота были… а власть какая… ничего не помогло…
Закрывает книги и ставит их на место… Начинает дальше вытирать пыль, но замирает и о чем-то думает. Какая-то добрая усмешливая улыбка появляется в ее морщинах.
— Всех пережила, — бормочет она себе под нос.
Алексей в ванной комнате, смотрит на себя в зеркале. Он бреется, оттягивает одну щеку, другую. В его руках помазок. Он замазывает пеной щеки, нос, рот и смотрит на себя, как хирург в операционной, с повязкой…
Пробует сделать рожу, изобразить кого-то, но под пеной его мин не видно, меняются лишь брови, морщится лоб… Тогда он замазывает пеной лоб и брови. Остаются только глаза.
Он смотрит на себя. Одни глаза… В них слишком много муки… Тогда он замазывает и глаза.
И стоит так. С белой пенной маской вместо лица.
Старуха с веником и совком. Комната Алексея. Он стоит у окна. Шторы закрыты. Он как будто смотрит сквозь шторы и окно, на мир. И что-то видит.
— Ты их жалеешь, — говорит Старуха, — а они передрались… И поделом им… Тебя-то кто из них пожалел когда-нибудь?.. Хоть раз, ради смеха?
Подходит к шкафу и осторожно засовывает туда швабру. В ее движении явная опаска. Но там на этот раз капкана нет.
Алексей у окна. Старуха убирается и говорит:
— Вчера, возвращалась с похорон, так мне какой-то здоровенный битюг отдавил в трамвае ногу. Наступил пудовым каблуком и стоит. Как будто так и надо… Я его в бок, — еле заметил. А потом говорит: «извините»… Это что ж извиняться?! За что?.. За то, что у меня теперь синяк на месяц? Мог и кость переломать, я бы тогда полгода в больнице провалялась. У меня по старости ничего не срастается… И за все: извините.
— Купите мне цветы, — перебивает ее Алексей. Он поворачивается к ней, он думал о чем-то и вот сейчас нашел ответ, на мучивший его вопрос.
Старуха смотрит на ногу в тапочках.
— Чего тебе?
— У меня есть деньги… Мне нужно много цветов, целая корзина… Мы завтра все соберемся вместе, вечером. Все: Мама, Зоя, Виктор, дети, вы, Заказчица.
— Праздник что ли какой?
— Да… — соглашается Алексей. — Большой праздник.
— Рождение твое?
— Может быть, может быть, — соглашается с ней Алексей, и видно, что он уже поверил Старухиному предположению.
— Тогда, что ж… Куплю… Только хочу сказать, ты уж прости меня, старуху, если не понравится. На рождение свое нужно приглашать тех, кого хочешь видеть.
Хороших людей… Я так, тебе решать, я твою просьбу выполню.
Алексей улыбается:
— Я приглашаю тех, кого хочу… Я вас всех люблю.
У Старухи от неожиданности падает из рук веник. Она приседает смешно и делает руки в боки.
