Наши прогулки в степь продолжались все лето. В этих дискуссиях пришли в какую-то систему мои взгляды и мой жизненный опыт. «Наше общество — не диктатура пролетариата, а диктатура бюрократии», — формулировал я. Рабочие фактически бесправны. Жратвы нет, жилья нет. Их право только работать и ждать, когда начальство разрешит свои бесконечные «объективные трудности». Энгельс писал: «если рабочие придут к власти, им нужно будет защищать себя от произвола собственных чиновников».
Я все еще искал у «классиков марксизма» подтверждений своим идеям. Классиков мои друзья уважали, но больше полагались на опыт и здравый смысл. Я хотел реорганизовать общество на основе энгельсовской идеи индустриально-аграрных единиц. Заводские рабочие будут помогать деревенским техникой, а летом также в поле, а деревенские рабочие будут оказывать заводу помощь зимой. Далее, так как по Марксу и Энгельсу для радикальной социальной перестройки нет иных путей кроме насилия, то в мои планы входила организация революционной партии.
Во всех этих проектах предполагалось полное отсутствие бюрократии. Рабочие решали проблемы голосованием.
«Это хуйня», — заключил капитан.
В свободное время я продолжал заниматься в городской библиотеке, но теперь чаще смотрел на библиотекаршу, чем в «Феноменологию духа». Наконец, я пригласил ее прогуляться на открытом воздухе. Мы сидели рядом в двухместном «кукурузнике», пилот впереди, горы и долины внизу, облака вверху, ветер в ушах. Самолет болтало, наши руки свешивались за борт, привязных ремней не существовало, и, казалось, один хороший крен — и мы вывалимся. Но Соня была невозмутима. Ее красивое осетинское, слегка рябое, ястребиное лицо было спокойно, как если бы она сидела в библиотеке, а не в этой тарахтелке без ремней. Мы начали просиживать долгие вечера на крыльце ее дома.
В доме жила также ее старшая сестра с ребенком. «Мужа убили?» — спросил я как-то, имея в виду — на войне.
«Ее муж чеченец».
«Ну и что, чеченец?»
«Хотя он был партийный работник».
«О чем ты говоришь?»
«Ты не знаешь?» Я не знал.
«Два года назад всех чеченцев забрали в одну ночь и увезли куда-то. Детей чеченцев тоже увозили, но сестра — осетинка, ей разрешили оставить дочку здесь. Отца у дочери теперь нет».
«За что?»
«Сказали, чеченцы сотрудничали с немцами. Ее муж не сотрудничал!»
«И дети сотрудничали?»
«Ее муж не сотрудничал», — повторила она. И замолчала на этот вечер.
Гром грянул в сентябре.
«Младший лейтенант, вы должны явиться сегодня в восемь вечера в особый отдел дивизии».
Особый отдел! Что им надо? Узнали о наших разговорах? Как?
Я немедленно отпросился со службы и стал сжигать все свои рукописи, все проекты, все, включая цитаты из классиков марксизма. Эти цитаты поддерживали мои собственные идеи, но определенно не официальные советские. Как, впрочем, и не другие идеи тех же классиков. В их писаниях была куча противоречий. Жили классики давно и писали свободно и плодовито, не боясь следователей и тюрем того будущего строя, за который боролись. У меня еще не было милых встреч с чекистами, но я чувствовал кожей: ни Маркс, ни Ленин не спасут меня. Я жег все подряд, переводя классиков марксизма в дым и пепел. Толстые тетради горели плохо, вокруг хлопотали детишки, давая мне советы на четырех языках сразу. (Я снимал комнату в армянской семье, побывавшей под немецкой оккупацией, на территории Осетии, входившей в состав России.) Наконец все сгорело. Ну, это прошло благополучно, подумал я. Классики истлели.
В особом отделе дивизии вели беседу три одинаковолицых офицера.
«Вы кандидат партии?»
«Да».
«Как патриот и молодой коммунист Вы обязаны помочь нам».
«Да. Понятно. А — что — помочь?»
«Да нет, это, собственно, ваш обычный долг. Сами знаете: империалистические разведки действуют все более нагло. Не секрет, что в нашу армию засылают шпионов. И вербуют шпионов. Из морально разложившихся, политически неустойчивых личностей».
Они посмотрели на меня испытующе, не разложился ли я морально-политически.
«Из морально разложившихся, политически неустойчивых. Такие могут оказаться и в вашем полку. У вас офицеры, вот хоть за вашим столом в столовой, ведут разговоры о делах службы очень свободно. Нечаянно проговорятся о вещах секретных. В армии все секретно. Мы должны вовремя пресекать. Если надо — пресекать решительно. Понимаете?»
«Понимаю».
«И?»
«Да. Понимаю. А что — и?»
Я лихорадочно соображал. Знают или не знают? Почему говорят о нашем столе? Это же как раз наша компания. Или только подозревают? Надо продолжать разговор. Может быть пойму что-нибудь. Надо понять.
«Да… И — что?» — спросил я еще раз.
«Что? Просто записывайте все, что услышите, и на следующий день передавайте вашему начальнику спецотдела. Только не в полку садитесь писать! Дома, чтобы никто не видел».
«Да… А что… что записывать?»
«Все! Все. Мы сами разберемся».
«Но… иногда… говорят о бабах…»
«О бабах не пишите. Впрочем, смотря какая баба. Ха-ха. Запоминайте имена».
«Имена? Ага. И?»
«Записывайте и передавайте в спецотдел».
«Понятно. Но… или вот о погоде…»
«Младший лейтенант, что это вы? Вы же грамотный офицер! Соображайте сами. Да — выберите фамилию».
«Фамилию?»
«Фамилию. Своей фамилией не подписывайтесь».
«Фамилию. Какую?»
«Это неважно. Любую, лишь бы не Вашу».
«Хорошо. Нотов». (Это была фамилия агента царской охранки из одного детектива.)
«Нотов. Прекрасно. Подпишитесь».
«Подписать?? Что… подписать?»
«Пока ничего. Мы с вами еще встретимся. Сейчас вы пока обязуетесь не разглашать содержание и сам факт нашей с вами беседы».
Я посмотрел. Да, там было только о неразглашении. Я подписал.
Всю ночь я обдумывал «беседу». Знают? Нет? И вывел, что не знают ничего, кроме того, что мы друзья и любим поболтать. Иначе был бы не тот тон «беседы». Они бы не сказали «соображайте сами». Они бы припугнули, что знают, мол, кое-что, чтобы прижать к стене и заставить подписать бумагу о сотрудничестве сразу же. Нет, они постарались бы не дать мне никакого ходу. Все ясно. Говорить с ними больше не о чем.
Утром я сказал полковому особисту: «Знаете, я не смогу доносить на товарищей, характер не позволяет».
«Как? А вы понимаете, что это вам даром не пройдет?»
Я пожал плечами. Все спрашивают, понимаю ли я. Я понимаю. Через час он повел меня к офицеру из особого отдела округа.
