«А-а-а! Будь что будет!» – решил Ковригин.
А это «будет» очень скоро на двух джипах почти бесшумно подъехало к забору Ковригина. Трое мужчин вылезли из них и ступили на землю садово-огороднического товарищества издательства «Перетруд». Дверь калитки они не открывали, а стояли перед ней смиренно, ожидая приглашения войти в сад. Ковригин рассмотрел их из дома, вздохнул и предложил гостям войти. Первым шагнул за калитку Острецов. Следом за ним прошествовали два молодца в чёрных котелках и чёрных же перчатках, одеждой и манерами схожие с людьми свиты принца Флоризеля из сериала с Олегом Далем. Сам Острецов выглядел не столь живописно, как Флоризель, наряд имел строгий, классический, будто бы намерен нанести официальный визит. Возможно, после разговора с неразумным Ковригиным ему и предстоял именно официальный визит.
– Даже и не знаю, куда пригласить вас, Мстислав Фёдорович, – размышлял Ковригин. – В комнатах теснота и беспорядок. Если только на террасу…
– Согласен и на террасу, – кивнул Острецов.
«И терраса у нас убогая», – словно бы только сейчас сделал открытие Ковригин. Единственно – в ней приятно пахло осенними яблоками, разложенными на диване.
– Да, тесновато у вас, – сказал хозяин усадьбы Журино.
– И чем угостить вас, не знаю, – чуть ли не Плюшкиным пробормотал Ковригин. А ещё оставались у него в холодильнике додирижабельные деликатесы и напитки из «Алых парусов» с Большой Бронной. Но он не знал вкусов гостя.
– Да вы не суетитесь, Александр Андреевич, не хлопочите, – сказал Острецов.
«А ведь и вправду суечусь, – сообразил Ковригин, – будто угодить значительному человеку жажду. Будто я трус и мошенник с холопской натурой».
– Это мы должны были приехать к вам не с пустыми руками, – сказал Острецов. – Но мы и приехали не с пустыми руками. Цибульского!
Один из свитских (или кто он там при принце Флоризеле) стоял на террасе, ноги расставив и руки в перчатках держа за спиной, возможно, готовый уберечь шефа от каких-либо неожиданных покушений на него Ковригина. Второй прохаживался в саду возле калитки. Эстафетой прокричали они: «Цибульского!» – и из второго джипа выскочил знакомый Ковригину Цибульский, распорядитель вроде бы второго сорта, обиженный пьяной паспортисткой, якобы назвавшей его Цибулей-Бульским, неловко и с напряжениями вытащил из машины здоровенный ящик, в метр высотой, сбитый из досок, с железной ручкой-скобой, и, согнувшись в усердии, поволок ящик к дому. Человек у калитки помогать ему не стал. Не свитское это было дело.
– Вот, – трудно дыша, доложил Цибульский Острецову. – Открывать?
– Подожди, – сказал Острецов.
Цибульский снял плащевую накидку, и обнаружилось, что он нынче во фраке с фиолетовой бабочкой на белоснежной манишке. И этот был готов к официальному визиту?
«Так… – соображал Ковригин, стараясь выглядеть спокойным. – И Цибульского прихватили для верности обвинений… Племянничек его, если тому верить, усердствовал в День бракосочетаний и не мог не запомнить озабоченную пару, в особенности приезжую невесту Елену Михайловну Хмелёву. Сейчас последует распоряжение открыть ящик, и в нём обнаружатся походные орудия пыток, дыба складная или даже гильотина, и та опустится на шею Александра Андреевича Ковригина по делам его грешным…»
– Уважаемый Александр Андреевич, – чуть ли не торжественно произнёс Острецов.
Он встал, а свитский и Цибульский замерли. Острецов был ростом с Ковригина, но тонок и шею имел длинную, отчего казался верзилой. Болельшики схожих с ним футболистов называли гусями. Но этот гусь был барин. Коротко стриженный нынче, с наползающим на лоб жестким русым клином, он вызывал мысли об известных по скульптурным портретам древнеримских полководцах. Ему бы длань сейчас простереть над посёлком садоводов и огородников.
– Уважаемый Александр Андреевич, – повторил Острецов, – вы оказали нашему городу честь, предоставив право постановки вашей пьесы и оживив культурную жизнь Среднего Синежтура.
«Экий подход с лентами и бантами к ледяной сути дела, – подумал Ковригин. – Но комедия вряд ли выйдет долгой…»
– Александр Андреевич, – продолжил Острецов, – в Синежтуре времени у вас было в обрез. Вы ненадолго заходили в наш музей и интересовались там искусством косторезов. А у нас в городе не проживают ни слоны, ни моржи. У нас главное – металл, чугун, железо. В спешке вы не обратили внимания на то, что наиболее примечательный отдел музея был закрыт. А там – литьё, ковка, разные поделки, в их числе и курьёзные…
– Самовары, замки, засовы, оси для телег, а какие прекрасные сечки для рубки капусты, – встрял в слова Острецова патриотом металлических изделий Цибульский, при этом для Острецова он остался невидимым и немым, а свитский взглянул на него так, будто цыкнул, и Цибульский, пробормотав: «Извините, не по чину…» – притих и ужался.
– А потому, Александр Андреевич, вы не увидели синежтурские подносы, их сотворяют здесь с восемнадцатого века, они не хуже жостовских, они – особенные, я их люблю и пытаюсь возобновить наш промысел, но в стране о нём мало знают. И я посчитал, коли вам будет приятно, презентовать вам четыре наших подноса. Не покажутся вам они – выбросьте, сдайте в металлолом…
– Да что вы! – воскликнул Ковригин. – Конечно, будет приятно. Заранее благодарен!
– Цибульский, открывай! – распорядился Острецов.
И ящик был открыт.
– О тесноте я посетовал не ради унижения вашего жилища, – сказал Острецов. – Синежтурские подносы крупнее жостовских, в сантиметрах – шестьдесят на восемьдесят, а то и посолиднее. И на них – не цветы, а сюжетные композиции. Сюжеты – местные, исторические, с аллегориями, их надо бы рассматривать не спеша и со вниманием. Манера лаковой живописи на них следует традициям лубка и примитива. Ванников, будь добр, помоги Цибульскому.
То есть стены и подставки под картины были заменены руками Цибульского и свитского Ванникова. Первым был показан поднос с сюжетом историческим. «Император Александр I посещает завод в Среднем Синежтуре». На зеркале подноса в левом его углу восседал император, а местные заводчики, чиновники и купцы, вытянувшись во фрунт, с почтением выслушивали слова Александра. За окном виделась Падающая башня и водная гладь, надо полагать, Заводского пруда. «Ба, а наш-то Острецов, пришло в голову Ковригину, похож на императора, такой же клин некогда золотистых кудрей, такие же залысины… Не зря, наверное, привезён в подарок именно этот поднос… Не зря, но с какой целью?»
А владелец заводов и замка подскочил к Цибульскому, из важной персоны и занудливого экскурсовода превратился в живого человека, увлечённого милым его душе промыслом, похоже, был готов приласкать представленных Ковригину персонажей, а императору Александру взъерошить остаток кудрей.
– Вот смотрите, Александр Андреевич, – с воодушевлением заговорил Острецов, – в каталогах пишут: железо, ковка, живопись, лак… И всё. А какая прелесть! Как точно выписаны костюмы, их подробности, позы и осанки времени… На таких подносах приносить к столам яства нельзя. Неловкость вышла бы… Дальше, Цибульский!
Новый поднос был с батальной сценой, опять же взятой взаймы у истории. Хотя, как сказать… Воинство, и конное, и пешее, разноцветное, неслось на врага, отступавшего за края подноса. Впереди мчалась всадница с саблей в руке, ярким пятном пламенел её красный гусарский костюм.
– Без вашей пьесы, – тихо произнес Острецов, – не возник бы в Синежтуре этот сюжет… Дальше, Цибульский!
Дальше было представлено шествие лягушек. Все они были зелёные и передвигались, похоже, без давки по коричневой глиняной тропе. Шёл дождь.
«Мы длинной вереницей идем…»
Птица на подносе была не синей и без крыльев, похожей то ли на заградительный аэростат-колбасу, то ли на дирижабль, то ли на не существующее пока средство передвижения. А может быть, и вовсе не воздушный корабль ждал прихода путешественников, а некая особенная лаборатория. «Лабораторные животные» – вспомнилось Ковригину. На одном из домиков вдоль тропы Ковригин углядел будто бы размытое: «ресторан»…
– Это идея Цибульского, – пояснил Острецов.
