Ковригин с подозрением поглядел на Цибульского. А не этот ли господин по совместительству и есть мсье Жакоб (из Марселя?), владелец ресторана с французской борьбой и шахматными играми? А кто же тогда тритонолягуш Костик?
– Есть такая притча про лягушек, – обрадовался Цибульский. – Сейчас расскажу.
– Не надо, – сказал Острецов. – Нет времени. Четвёртый.
Четвёртый поднос был аллегорией Триумфа. «Победа под Халкин-Голом». В центре подноса нерушимо стоял пограничный столб, но не с союзным гербом, а с двуглавой птицей. На столб пытался залезть явный японец, второй японец, видимо, уже свалился со столба и теперь лежал на спине, сконфуженно улыбаясь. Высокий русский с петлицами на гимнастёрке и малорослый батыр укоризненно грозили японцам пальцами. А вдалеке стеной громоздились танки.
– Взято с подносов о Крымской войне, очень хорошо покупают восточные люди. И те, что южнее Амура. И те, что в океане, – сказал Острецов. – Конечно, наивно, но и в наивности своя прелесть. А колорит какой!
Про танки не было произнесено ни слова.
– Да, колорит… – кивнул Ковригин.
– А форма какая. Края – фигурные, приподняты и отогнуты, по ним вьются рокайльные диковины, и ручки тоже диковинные у наших подносов. Но они, повторюсь, не для застолий. В Музее у нас выставлено сто восемь подносов. Всё это произведения искусства.
– Да как же я смогу принять ваш подарок! – воскликнул Ковригин.
– Сможете, – уверил его Острецов. – Это вещи не музейные и созданы они для вас. У нас хорошее художественное училище, одно из лучших в России, ему за сто пятьдесят лет, зря его теперь обозвали Академией прикладных искусств, но у нас сейчас такое количество Академий, писательниц и баронесс… Преподает рисунок там, кстати, Вера Алексеевна Антонова, на неё вы произвели самое приятное впечатление…
– Поклон ей… – смутился Ковригин.
– И есть в нашем преподношении несомненная корысть. Вдруг вы увлечётесь синежтурскими поделками и в журнале «Под руку с Клио» появится очерк о них…
– Журнал вот-вот закроется, – сказал Ковригин.
– Думаю, нет, – сказал Острецов. – Я посетил Петра Дмитриевича Дувакина и понял, что кризис ваш журнал не погубит. И много надежд на публикацию вашего сочинения о дирижаблях.
– Это ложные надежды, – буркнул Ковригин.
– Во всяком случае, наш презент искренний. И закончим с подносами. Они ваши. Если они, конечно, повторюсь, вам приятны… Перейдём к делам более важным. Вы человек проницательный и, конечно, поняли, что я здесь не только из-за произведений лаковой живописи. Я хотел бы, что бы вы… Как это точнее назвать… Скажем так, проявили понимание и оказали нам содействие…
– В чём?
– У нас пропала актриса, – сказал Острецов. – Елена Михайловна Хмелёва.
42
Ковригин нахмурился.
«Выслушать, – решил Ковригин. – И ни о чём не спрашивать. Сами должны всё выложить».
– Вы, Александр Андреевич, вправе поинтересоваться, почему мы не обращались в милицию с просьбой о розыске.
Ковригин молчал.
– Обращались! – сказал Острецов. – И театр, и частные заинтересованные лица. Розыск с ленцой начали, но деликатно разъяснили, что среди нас нет лиц, юридически имеющих право хлопотать о розыске. Хмелёва – человек взрослый, и следует обождать…
– Есть вроде у неё мать с отцом в Воткинске, – сказал Ковригин.
– Хмелёва пропала, скорее всего, в Москве, – сказал Острецов. – А в Москве были вы…
– Да, я был в Москве, – подтвердил Ковригин.
– Нарушением приличий вышло бы предложение показать мне ваш паспорт, тем более что меня никто и не уполномочивал сделать это. И всё же… Если ваш паспорт здесь, не могли бы вы дать заглянуть в него?
– Отчего же и не заглянуть, – сказал Ковригин. – Сделайте одолжение…
Паспорт лежал в ящике письменного стола, Ковригин не спешил, стоял, перекладывал бумаги и рукописи, ворчал недовольно, будто паспорт куда-то запропастился, был взволнован, что, несомненно, было прочувствовано Острецовым, сейчас бы – в окно, как Гришка Отрепьев, и на литовскую границу! – наконец, поднес документ к глазам и принялся исследовать государственные листочки. И теперь не спешил. И никакого листочка с поминанием Елены Михайловны Хмелёвой не обнаружил.
– Нате взгляните, – Ковригин протянул паспорт Острецову. – Подозрения не соответствуют реалиям. Я для Елены Михайловны Хмелёвой – никто… А о том, что она пропала, я не знал…
Острецов изучил паспорт, поглядел на Цибульского.
Цибульский развел руками.
– Но вы видели её в Москве? – спросил Острецов.
– Конечно, видел, – сказал Ковригин. – Мы прилетели в Москву вместе…
– Обстоятельства вашего путешествия мне известны, – махнул рукой Острецов. – И привратница Роза Эльдаровна в вашем подъезде, дама – чрезвычайно наблюдательная.
«И общительная», – подумал Ковригин.
– Действительно, – сказал Ковригин, – было поздно, город Хмелёва не знала, я её пригласил переночевать в Богословском переулке… Слава Богу, дома у меня в ту пору находились моя сестра Антонина и её подруга…
Острецов будто поперхнулся, закашлялся. Выпив предложенной ему воды, спросил:
– А дальше?
– Утром, пока я закупал продукты в магазине «Алые паруса» на Большой Бронной, Хмелёва из дома ушла. При этом оставила записку со словами благодарности, мол, помог ей не потеряться в чужом городе. Просила её не разыскивать. Затея её мне не ясна. Никаких догадок я не смог выстроить. Но раз женщина попросила её не разыскивать, следствия я не затевал, полагая, что у неё есть долговременные планы, мне не открытые. Не буду врать, Хмелёва произвела на меня впечатление, я мог увлечься ею, но в моём увлечении не было у неё нужды. Я общался с Хмелёвой несколько дней. Ко всему прочему она совместилась для меня с Мариной Мнишек. Судить о её натуре и её проблемах я не могу, вы, синежтурцы, должны иметь более разумные соображения о её действиях…
Острецов снова быстро взглянул на Цибульского, и Ковригин догадался, что Острецова более интерсуют не разумные соображения мелкого администратора, а показания его племянничка. Цибульский опять лишь развёл руками, пробормотав, правда:
– Ничего этакого он не помнит… В ЗАГСе он их не наблюдал…
А ведь кто-то из следопытов вызнал о том, что Хмелёва и Ковригин посещали ЗАГС, но и там, видимо, никаких конфузных бумаг и искомых подписей на них не обнаружили, а в памяти младшего Цибульского впечатления о гражданской записи озабоченной пары отчего-то не задержались.
– Ну, хорошо, – сказал Острецов. – Допустим, Александр Андреевич, всё так и было, как вы описали. Хотя… Ну, ладно. Главное – для меня! – в ваших словах то, что вы не знаете, где искать Елену Михайловну и каковы её намерения…
– А может, и не надо её искать? – высказал предположение Ковригин.
– Для меня, при моих обстоятельствах и чувствах, – строго сказал Острецов, – это просто необходимо. К тому же театр остался без первой своей актрисы, а обещаны гастроли…
От того, что не случилось ни детектора лжи, ни складной дыбы, ни тем более гильотины, у Ковригина, ощутившего вдруг сострадание к Острецову, возникло желание произвести устный выговор самому себе: мол, если бы знал, чем всё обернётся, не проявлял бы себя безответственным простаком (простаком ли?)… Но Острецов сказал:
– Всё. О Хмелёвой достаточно. Ею займутся профессиональные искатели. А теперь, господа Ванников и Цибульский, попрошу вас прогуляться по саду, яблоки откушать. У меня есть необходимость приватно
