побеседовать с Александром Андреевичем. Если Александр Андреевич не возражает.
– Не возражаю, – сказал Ковригин.
Усевшись за столом на террасе, Острецов ерзал, смотрел на яблони в саду, достал трубку, но не зажёг её и словно бы не знал, с чего начать приватную беседу. Не из-за неё ли он и прибыл в посёлок товарищества «Перетруд»?
– Вы внимательно прочитали записные книжки вашего отца? – спросил Острецов.
– У меня для этого не было времени, – сказал Ковригин. – Полистать – полистал.
– Нашли его чертежи и рисунки?
– Ничего существенного или нового пока не обнаружил… Всё те же сделанные в спешке небрежные наброски…
– Что значит «пока»?
– В детстве я видел почти профессиональные рисунки и чертежи отца. Некоторые из них мне иногда даже снятся. В ту пору мы с сестрой Антониной по подсказкам отца увлеклись игрой в пиратские клады. Здесь же на нашем участке прятали всякие вещицы, игрушки или вкусности, при этом посылали друг другу пиратские письма с чёрными метками и картами предлагаемых поисков. Некоторые тайники были ложными, но в них могли находиться промежуточные записки или подсказки, якобы зашифрованные. Часа по два уходило на игру. Отец при случаях помогал нам выстраивать сюжеты поисков кладов. Тогда он и рассказывал о своих приключениях в дни эвакуации в Журино. Фантазировал, конечно, он вообще был выдумщик. Он мастерил для нас и наших игр макеты дворцовых помещений, цветные, из ватмана и картона. В частности – и подземных ходов, и внутренних потайных лестниц.
– Сколько лет было вашему отцу, когда его вывезли в Журино? – спросил Острецов.
– Десять.
– То есть он был не младенец, а осознающий реалии жизни человек. Это существенно. Макеты не сохранились?
– Сам бы хотел увидеть их, но не нахожу. Может быть, их забрал Прохоров, муж сестры, он архитектор. Но и не обязательно…
– Позвоните ей! – чуть ли не приказал Острецов.
Это «позвоните!» покоробило Ковригина.
– Сейчас мы с ней в конфликте, – сказал Ковригин, – и я не могу позвонить ей… Скажу только, что отец с таким увлечением и точностью рассказывал о дворце, что я будто сам путешествовал рядом с отцом по всем закоулкам здания… То есть даже и не рядом, а происходило как бы совмещение меня с отцом… Иногда мне даже казалось, что именно я и был в эвакуации в Журино… Странные ощущения, странные…
– Это важно, – быстро сказал Острецов. – Очень важно.
– Так что я, пожалуй, сам мог бы составить вразумительные чертёжики…
Ковригин быстро сходил за листами бумаги и фломастерами. Рисунок вышел у него моментальный и не корявый.
– Вы, естественно, знаете, что дворец состоит из двух зданий – замка и усадебного дома. А между ними – стена. На самом же деле – две стены, а между ними простенок. С тайниками, секретными комнатами и прочим. Ну, вы сами знаете…
– Нет, о тайниках простенка не знаю, – сказал Острецов, и было видно, что слова Ковригина его удивили и взволновали. – И архитекторы не обратили на это внимания. Дармоеды!
– Я уже рассказывал вам, со слов отца, что в начале войны в замке проживали молчаливые мужчины в штатском и чем-то там занимались. Эвакуированных же разместили в приречном усадебном доме. Потом суровые мужики замок покинули, осталось их с десяток. Думаю, что их занятия на судьбу простенка не повлияли. Он существовал изначально. Я… то есть отец с двумя своими ровесниками, если ему верить, обследовали подземные ходы к реке и к замку, а в особенности – башни и чердаки, и в простенок проникали, и хотя сообразили, как и куда из него выходить, два или три раза чуть ли не остались в нем замурованными. Я помню… то есть не я, а отец, как… Чёрт-те что! У меня какая-то блажь. Или болезнь. И надо идти к психиатру!
– Это не блажь и болезнь, – сказал Острецов, – это способность, данная судьбой. Вы ведь были и Колумбом, и Мариной Мнишек, и собираетесь стать царевной Софьей. Это – радость, и это неподъёмная для других ноша. Вы обязаны – и сейчас же – поехать вместе со мной в Синежтур.
– Вы, Мстислав Фёдорович, возможно, полагаете себя всесильным повелителем, а меня держите за желающего услужить вам. Может быть, и ящик с подносами доставили сюда в качестве предоплаты за мои услуги. Если это так, прикажите Цибульскому отнести ящик в автомобиль. Кстати, кто в вашем городе тритонолягуш? Острецов будто отшатнулся от Ковригина. Глядел на собеседника с испугом. Прошептал:
– Не знаю, что вы имеете в виду… Но я не…
Потом, похоже, пришёл в себя. Заговорил спокойнее, но иногда всё же с горячностью:
– Уносить ящик с подносами нет надобности. Это – не предоплата. Это дань города творцу, подарившему нам радость. Дань с надеждой на то, что вы, Александр Андреевич, когда-нибудь ещё раз погостите в Синежтуре и посетите наш музей. И прошу извинения, прощения даже, за свою бестактность. Я, видимо, действительно избалован своими деньгами. И желаниями многих услужить им. Простите ради Бога! А горячность моя вызвана странным обстоятельством, возникшим в Синежтуре. Пропала Хмелёва, и именно мне приписывают её исчезновение, будто я и есть чудовище, запершее Хмелёву в потайных подвалах, чтобы не сбежала в московские театры, а ублажала с другими крепостными актёрами исключительно меня, и наконец, произвели меня в Синюю Бороду, пятнадцатый век какой-то, а к тому же у меня и жён-то не было…
– А в чём необходимость моего срочного приезда в Синежтур? – спросил Ковригин.
– В упомянутой вами стене, то есть, оказывается, в простенке, завелось какое-то существо. Он то ли молит о помощи, то ли смеётся или даже издевается над кем-то. Чем оно там питается и дышит, неведомо, но оно живое. Хмелёву вы видели в Москве, найдены и другие свидетели её пребывания в столице, но тут- то она и пропала. Хотя доступа за заборы Журинской усадьбы нет, в Синежтуре укоренилось мнение, что в замке в воспитательных целях прикована к камням и замурована хотя бы на время именно Хмелёва. И главный злодей во всей этой истории я. Раз человек обеспеченный, владелец заводов и замка, значит, он и злодей. Это главное доказательство моей вины. Клянусь вам, я никого на цепь не сажал и не замуровывал. Тем более Хмелёву, которую я не только почитаю, но и…
– А от меня-то что в этих обстоятельствах зависит? – выразил удивление Ковригин.
– Понимаю, что моя репутация и мои чувства от вас на расстоянии, как от Земли до Сатурна, – вздохнул Острецов. – Но неужели вам совершенно безразлична Хмелёва? Хотя, конечно, вы любите другую женщину…
– Какую другую женщину? – чуть ли не испугался Ковригин.
– Вы сами знаете какую…
– Не иначе как каменную бабу с привокзальной площади Синежтура, – предположил Ковригин. И сейчас же пожалел Острецова. – Мне вовсе не безразлична судьба Хмелёвой. Но с чего вы взяли, что у вас томится или сама забавляется Хмелёва? У вас есть специалисты и уникальные инструменты, вы из космоса можете вызнать, кто там завёлся у вас в стене.
– Есть и специалисты, есть и всяческие устройства, – согласился Острецов, – но никакого толка от них пока нет.
– А мне-то зачем к вам ехать? Не для экскурсии же в заново открытый отдел металлических поделок и не для восторгов по поводу подносов, засовов, замков и сечек?
– Вы себя недооцениваете, – сказал Острецов. – Мы проверяли. Вы на самом деле обладаете способностью совмещения с натурами интересующих вас людей, недавних ваших современников, а порой – и личностей исторических. С напряжениями, конечно, ваших чувств. Эта способность – рискованная, на острие ножа, вы редко ею пользуетесь. Но в нынешних наших с вами обстоятельствах вы, совместившись с сутью вашего отца, сможете проникнуть в открытый им… вами… простенок. Тем более что ни в одном из архитектурных чертежей авторов проекта никаких простенков нет.
– Нет, – сказал Ковригин. – В Синежтур я с вами не поеду. У меня сейчас много дел. К тому же я устал, и у меня скверное настроение. Хандра.
– Ну, что же! – встал Острецов. – Унижать себя уговорами я не стану.
