выговориться, видимо, и потому, что рядом с ним сидела собеседница, вызывавшая не одно лишь доверие, а и ещё нечто важное, чему Ковригин пока не торопился подобрать название.
– Какой же ты шелапутный и ненадёжный друг, Александр, – сказала Свиридова.
– Какой есть! – с вызовом произнёс Ковригин. – И шелапутный, и простак!
Теперь ему захотелось надерзить Свиридовой, этой барыне, явившейся просветить и отчитать холопа.
– Наташа (он чуть было не назвал её Натальей Борисовной)… Я был искренен, – сказал Ковригин. – Всё же разъясни мне, ради чего ты напросилась стать курьером? Чтобы разузнать о нашем с Хмелёвой путешествии?
– И ради этого, – сказала Свиридова. – Известное бабье любопытство.
– Ну ладно я, – сказал Ковригин. – Я-то ещё могу оказаться тебе полезен. А Хмелёва?
– Мне понравилась девочка. Я обещала ей поддержку. Но её жизнь – её жизнь. А ты-то чем можешь оказаться мне полезен?
Следующие слова Ковригин долго считал одними из самых дурацких слов в своей жизни.
– А твои надежды на пьесу о Софье! – воскликнул он. – Не хочешь ли, чтобы на этот раз я вызвался стать для тебя душкой-опекуном, способным помочь продолжить подъём к вершинам?
– Это ты говоришь мне?
– Тебе! – не мог остыть Ковригин.
Свиридова вскочила, но сразу и утихомирила себя, нервические движения её снова стали степенно- пластичными.
– Дурак ты Ковригин, – сказала Свиридова. – Ещё и возомнил о себе. И ведь сам знаешь, что пьеса твоя слабая, неуклюжая, с оттопыренными боками, так, вываленный на бумагу материал, и если бы не эти чудики из Синежтура, о твоей писанине никто бы и не узнал…
– Извини, Наташа, – мрачно произнёс Ковригин. – Действительно, я не прав. Пьеса моя дрянь. Я бездарен. Чьим-либо опекуном или хотя бы поводырем стать не способен.
Свиридова стояла к нему спиной, застёгивала пуговицы серебристого плаща.
– Я писал дурацкие «Записки Лобастова» с рекламой дирижаблей, – сказал Ковригин, – и в сотый раз загонял себя в камеру самобичевания. Бездарь я. И теперь раздражение на самого себя срываю на тебе. Извини.
Свиридова застегнула пуговицы, повернулась к Ковригину. Густые волосы её по-прежнему спадали на плечи идеальными волнами («Пользуйтесь шампунем „Амаретто“»), пахли орехами, глаза были сухими (а с чего бы им повлажнеть?).
– Я прочитала «Записки Лобастова», – сказала Свиридова. – Была в редакции Дувакина, узнала о них, попросила дать почитать…
Ковригину бы промолчать, но разумного человека в нём одолел нетерпеливый автор свежего текста.
– Ну и… – в волнении произнёс он.
– Я смеялась. Очень смешно, – сказала Свиридова. И заулыбалась.
«Всё-таки как хороша, плутовка!» – подумал Ковригин.
– Особо близки мне две твои коллизии, – сказала Свиридова. – Мне бы сыграть в комедии. Хорошей. Ведь была кто-то, для кого Шоу написал «Пигмалион». А у меня… Так уж повелось, что я со студенческих лет играю трагических либо революционных дам. Будто я вторая Пашенная. Будто я родилась в кожанке и только для того, чтобы стать Любовью Яровой, комиссаршей с комиссарским телом, а теперь ещё и бабой с митинговой кастрюлей. А тут я вижу, ты мог бы написать для меня легкую комедию. Или даже текст для мюзикла. Пристыженный было Ковригиным скандалист, в угол на колени им поставленный в ожидании бича, ожил, привскакивая, начал кривляться.
– Ну вот! – обрадованно заявил Ковригин. – Одно к одному. Сначала пьесу о Софье. Потом – комедию. «Пигмалион». Бездарь, но на что-то может пригодиться.
– Всё. Хватит, – сказала Свиридова. Вышла на крыльцо и выкрикнула: – Николай! Запрягай кобылу!
Ковригину же сказала:
– Хмелёвой при встрече передай от меня. Талант легко и погубить. И надо быть самой поклонником своего таланта.
– Передать не могу, – сказал Ковригин.
– Отчего же?
– Хмелёва пропала.
– То есть как?
– Пропала и пропала, – сказал Ковригин. – Провели мы с ней ночь, сходили в ЗАГС, расписались где надо, и через два часа она пропала. Просила не искать. Но её ищут. И Острецов. И театр. И милиция, по запросу родителей. Но её нигде нет. И нет никаких документальных подтверждений, что она вообще была на Земле.
– И ты ищешь?
– Нет. Не ищу. Просили не искать. Да и в любом случае не стал бы искать.
– Вот тебе раз… – пробормотала Свиридова, и было видно, что новость удивила её всерьез. Свиридова присела даже. «Наталья Борисовна, я готов!» – услышано было из сада. Свиридова ответила вяло: «Сейчас иду…»
Но встала.
– Ковригин, в Москве обязательно доберись до Напрудной башни Ново-Девичьего. Посмотри, что там пишут на стенах…
– Непременно, Наталья Борисовна, – сказал Ковригин.
Вышел все же к калитке проводить гостью.
– Дувакин говорил, что пьесу намерен публиковать с твоим предисловием. В этом нет необходимости. И оно вряд ли было бы уместно рядом с посвящением…
– Да пошло бы твое посвящение! И пьеса твоя! И Дувакин твой! – дальше взлетели в выси выражения эмоционально-актерские, заставившие загалдеть ворон на тополях и берёзах.
– Чтоб и вам хотелось! – этими словами проводил Ковригин курьерский автомобиль.
47
Этими же словами Ковригин напутствовал полный стакан коньяка, отправленного им в глотку и подтверждённого куском сёмги холодного копчения с долькой лимона в обнимку. Сёмга, небось, была заводского происхождения, откормленная черт-те чем, из какого-нибудь фиорда вблизи Ставангера или Тромсё, а не наша, мезенская. Для продолжения хода и зигзагов мысли Ковригину пришлось налить ещё полстакана коричневой жидкости и докатиться до соображения, что и коньяк, и сёмга были закуплены им в «Алых парусах» на Большой Бронной в те самые минуты, когда Хмелёва уже «пропала», то есть отправилась (ушмыгала) неизвестно куда. «Надо же, какие временные совпадения случаются в мире, – думал Ковригин. – Марина Мнишек проживает в Самборе невестой в ту же пору, когда Рубенс предпринимает карьерные ухищрения в Риме, чтобы пробиться из обслуги сильных мира в равные с ними. И вот ещё одно совпадение – этот коньяк, фабричная сёмга и пропажа Хмелёвой…»
Тут Ковригин заснул.
И, естественно, не знал, что в Москве посетившая его Натали Свиридова не спит, заснуть не может (и не заснула), а плачет, порой и ревёт.
Ей было горько. Ей было стыдно. Ей было жалко себя.
В последние недели в ней возникли странные надежды. Её тянуло к общению с Ковригиным, явным шалопаем, а по московским слухам, вертопрахом и эгоцентриком, от того и ходит в холостяках. Ей хотелось видеть его. Беспрестанно хотелось. Конечно, в желании общаться с Ковригиным не исключалась и корысть. А вдруг он и впрямь напишет для неё пьесы, скажем, о Софье и легкомысленно-трогательную комедию, её комический дар не был проявлен ни разу, и это угнетало её, ей надоело ходить в веригах мужественных или мужиковатых «дам», с печальными судьбами, их драмы, сливаясь с её судьбой, корёжили её натуру. А она была когда-то пусть взбалмошной и капризной, но домашней девчонкой, и мечты о комфортах семейной жизни с верными людьми вокруг в ней пока ещё теплились. Конечно, пьесу о Марине Мнишек она разругала несправедливо и в раздражении. Да ещё и повторила чужие оценки. Конечно, пьеса вышла с нарушением
