– Опята пошли, – сказал Ковригин. – Мне подфартило, и я по жадности нарезал шесть вёдер. Они молоденькие, чистые, но вода холодная. Я, конечно, готов просидеть ночь на кухне, очистить грибы, но дальше-то с ними что делать?
– Очисти, промой, – сказала Антонина. – А я с утра приеду.
И приехала. День опять был сухой, безветренный, и Антонина сняла не только куртку, но и зелёный свитер, в желании подставить тело солнечным лучам, но долго прохаживаться в топ-маечке не смогла. Ветерок с северовостока иногда приносил студёные воздушные струи.
– Гладкая ты стала женщина, гладкая, – оценил сестру Ковригин. – Отъелась…
– А сам-то! – отмахнулась от него Антонина. – И ещё навязываешь мне тонну опят… Кстати, чего это ты не убрал колышки с верёвками?
– Времени не было, – сказал Ковригин. – Дувакин озаботил заказами.
– Петечка рассказывал. Говорит, ты испёк шедевр. Почитаем. Так. Пойдём на кухню. У меня немного времени. Надо ещё школьников забирать домой.
– Машину можешь взять, – сказал Ковригин. – Мне она не нужна. Я – пешеход.
– Ты что, не увидел мой автомобиль? – удивилась Антонина. – Я сейчас разъезжаю на «ситроене» Прохорова. А он в командировке. Заканчивает объект. Надо полагать, секретный.
О подруге и дизайнерше Ирине Ковригин спрашивать не стал. Да и не успел бы. Шагнув в домик кухни, Антонина чуть ли не рухнула, издав вскрик то ли радости, то ли ужаса. Тазами с мытыми опятами кухня была заставлена.
– Ну, ты, Ковригин, даёшь! И это ты всё набрал?
– За час, – сказал Ковригин.
– Сам-то хоть жарил?
– Большую сковородку, – сказал Ковригин. – И рис отваривал. Объелся.
– Хорошо. Готовить буду в Москве. Для тебя заморожу. Давай погрузим в багажник, и я полечу. Приехать смогу теперь лишь в воскресенье. У Серёжки занятия и по субботам. А к воскресенью все опята выберут. Досадно.
– Звери, – сказал Ковригин.
– Кто звери?
– Те, кто заставляет детей сидеть в лицеях по субботам.
– Да! Погоди! Ты просил узнать у Прохорова про журинские картинки и рассказы отца. Я звонила Прохорову. Ничего вспомнить он не мог. Мол, весь в запарке и куче дел… Сказал только: «Черёмуховая пасть»!
– Какая такая черёмуховая пасть? – удивился Ковригин.
– А я почём знаю, – сказала Антонина. – Прохоров будет звонить, переспрошу. Бегу. Только бы в пробку не попасть. А ты что, снова поедешь в Синежтур?
– С чего ты взяла?
– Дувакин сказал.
А уж грибы были уложены в багажнике.
– Пусть сам и едет, – проворчал Ковригин.
– А как твоя привозная невеста? – спросила Антонина. – Как протекает её беременность? Нормально ли? Съязвила всё-таки…
– Она мне не невеста, – нахмурился Ковригин. – И она не беременна. А сейчас она вроде бы пропала.
– Вот как! – удивилась Антонина.
Какие чувства возникли тут же в благородной нынче Антонине, вызнавать Ковригин не стал. Да и не смог бы. То ли сострадание к лопуху-братцу, то ли, напротив, радость в связи с освобождением его же от чар (оков) несомненной авантюристки и пройдохи. Антонина обняла брата и расцеловала его. С минуту они стояли, прижавшись друг к другу, растроганные, очищенные от скверны сегодняшним примирением. Обиды и досады отлетели от них.
– Ну, ладно, ладно, – заспешила Антонина. – А то я сейчас слёзы пущу.
И укатил желтый «ситроен».
«Что-то я должен был запомнить… – соображал Ковригин. – Черёмуховую пасть. Вот что!»
Теперь он был уверен, что слышал эти два слова от отца. Но о чём они, вспомнить не мог.
Ночное бдение с грибами заставило его придремать, но утром азарт снова погнал его в лес. В лесу было, как на Тверской. Знающие места люди из ближайших посёлков Троицкого и Любучан заготовки на зиму произвели. Сейчас же прочёсывали лес любители из здешних садово-огороднических товариществ с собаками, гостями и малышами дошкольных лет. В общем люди бестолковые. Разговаривали громко и нагло, этакими хозяевами природы, часто матерились, пили пиво из горла и швыряли бутылки и жестяные банки на землю. Доводилось Ковригину в этой толкотне что-то срезать или сорвать, как тут же вблизи него возникала стая нахальных рыл, посчитавших, что и им тут от леса достанется. «Нет, всё, домой, – решил Ковригин. – Это не лес, это очередь в общественный туалет». Последняя мысль показалась Ковригину странной или даже коряво-боковым отростком странной мысли. Но прогонять её он не стал. А в пакете у него уже ждали кухонных преобразований килограмма два опят, увы, переросших, и штук двадцать чернушек средних величин, то есть с блюдце в окружности.
Опята были поджарены, чернушки отварены в подобающем солевом растворе, Ковригин ими закусил жидкости, так и не изошедшие и не испарившиеся со дня посещения им с красавицей Хмелёвой храма гражданских состояний, улёгся в мечтаниях на диван и стал слушать музыку позднего Римского-Корсакова, у кого в учениках ходили Стравинский и С. С. Прокофьев. Мечтания же его были кратковременные и мелкосрочные, не уходили в туманы дальше завтрашнего дня, а завтра Ковригин положил себе валяться на диване в тепле, лениво шевелить пальцами ног, ощущать себя симбирским помещиком Обломовым и читать приятные тексты. Какие же такие приятные тексты? Увидел на подоконнике стопку книг и на корешке одной из них слова – «Царевна Софья и Пётр. Драма Софьи». «Чур меня! – выругался Ковригин. – Нарочно, что ли, подсовывают? Ну, нет, никаких Софий и Петров»! Несколько лет назад на чердаке Ковригин откопал восемь томов, приобретённых, видимо, дедом, Салтыкова-Щедрина, изданных в 1918 году на дешёвой газетной бумаге, теперь жёлтой. С ятями и прочими приметами ушедшего времени. Вот завтра и можно было бы получать удовольствие, перечитывая, скажем, «Губернские записки» молодого Михаила Евграфовича, увлечённого в ту пору текстами Гоголя… К деяниям бессмысленным его призвал звонок из Москвы.
– Сан Дреич! – услышал он. – Опята-то прошли. А ты не появляешься. В гости не зовёшь, опятами не угощаешь. Так ты держишь слово. Или ты накормлен и обласкан курьерами?
– Марина, ты, что ли? – не сразу сообразил Ковригин.
– Я! А кто же?
Марина была секретарём издателя Дувакина.
– Дувакин вас ещё не разогнал?
– Он бы и разогнал! – обрадовалась Марина. – Но нас спас благодетель. Ты, Сан Дреич. Деньгами обеспечил и порадовал читателей. Читали, читали мы Лобастова. И ржали.
– Так уж и ржали? – позволил себе высказать сомнение Ковригин.
– Ты гадаешь, с чего бы я тебе звоню. Соскучилась, не вру. Но звоню я по приказу и поручению свирепого Петра Дмитриевича.
– Это что за приказ и поручение?
– Отправить тебя в командировку в Средний Синежтур. Выправить тебе проездные, суточные, квартирные, представительские. Выяснить, на сколько дней ты отправишься и как – поездом, самолётом…
– Дурижаблем, – сказал Ковригин.
– Каким дурижаблем? – удивилась Марина. – Ах да, «Записки Лобастова»…
– Его на днях не забирали в дурдом? – поинтересовался Ковригин. – А потом не выпустили ли на выходные? Этого вашего Петра Дмитриевича?
– Он так и думал, что ты его сразу обхамишь, – вздохнула Марина. – И бросишь трубку. А потому и попросил меня упредить твой гнев и упрямство.
– Считай, что упредила, – сказал Ковригин. – А этот рыцарь сидит небось рядом с тобой?
