можно признать эгоистичными или тщеславными, а для вас и ничего не значащими. Но есть понятия о чести, а возможно, есть и любовь. Город гудит. Интересно. Сто версий. Острецов, мол, желал создать замковый театр с крепостными актёрами, стал бы их мучить, как Карабас своих кукол, вот его прима и попыталась сбежать в свободы жизни от его пирожных и бриллиантов. Другая версия. Красавица и чудовище. Аленький цветок. Если Острецов внешне не урод, то, возможно, он урод и извращенец моральный. Или он лишь замещает чудовище, а чудовище – в подвалах тайны, и ещё покажет себя не только Хмелёвой, но и всему городу.
– Что вы знаете о Тритонолягуше? – спросил Ковригин.
Острецов глядел на него в раздражении.
Была бы у него в руке шпага графа Турищева, он бы Ковригина пропорол, а кишки неучтивца намотал на дамасскую сталь.
– О чём? О ком? – вскрикнул Острецов.
Янычары его напряглись за столиком у окна.
– Я не знаю, я не слышал ни о каком Тритонолягуше, – сквозь зубы проскрипел Острецов.
А было видно, что знает и слышал.
– Простите. Нашло что-то, – сказал Ковригин. – Народная молва рождает мифы. Разных значений. Государственных. И местных. В нашем случае – городских. В этих мифах, несмотря на всяческие уточнения СМИ, мы и живём. И чем мифы нелепее, тем навязчивее лезут в сознание. Ещё раз извините, в частности, и за то, что нарушил ход ваших мыслей о репутации.
– Ладно, – сказал Острецов. – Изначально было оговорено ваше право на внезапные вопросы.
Служивые у окна снова принялись тыкать вилками в салаты. Делали это вяло. Видно, явились на пост сытые.
– О собственной репутации мной, пожалуй, произнесено достаточно, – сказал Острецов. – Я – циник, и перетерпел бы городские мифы. Но, увы, дурная молва приносит неудачи в профессиональных делах. А не жулик ли он, не чёрный ли маг, не чудовище ли, не следует ли держаться подальше от него и его предприятий? Но моя репутация вас вряд ли заботит. Хотя я и тут косвенным образом надеюсь на вашу помощь…
– Каким же именно образом? – спросил Ковригин.
– Вызволением Хмелёвой. Она мне не безразлична. Я не собирался держать её в застенке хотя бы и час, дабы наказать её за что-то или припугнуть. Не собирался я и заставить её жить взаперти или на сцене крепостного театра. Она всегда была свободна и могла блистать хоть в Москве, хоть на Бродвее. И дом она получила бы в Майами. Я обижен ею, а пожалуй, и обманут. Имею сведения, что и вас она раздосадовала. Но вы имеете на неё влияние. И у неё надежды на ваши будущие пьесы…
– Но… – сказал Ковригин. – Вы, Мстислав Федорович, человек здравомыслящий. Циник даже. И как же вы можете полагать, что живое существо, зажатое где-то внутри камней, всё ещё дышит и стонет, хотя там не должно быть ни еды, ни питья, ни канализационных устройств?
– Нам неизвестны все тайны, ловушки и остроумия Журинского замка, – сказал Острецов.
– Это да… – задумался Ковригин. – Это существенно. И всё же… А если вдруг какой-либо ваш недоброжелатель загнал в какую-нибудь щель хитрое устройство, способное издавать имитационные звуки, распустив при этом в городе выгодные для него слухи, а никакого живого существа между стен или в стенах нет?
– Всё исследовано специалистами и приборами мирового класса, – сказал Острецов. – Не говоря уж об экстрасенсах. Заключение: есть в замке полость, и в ней – именно живое существо, по пластике движений – женщина. Но достать его (её) из узилища не смогли даже водолазы.
– И призвали меня? – сказал Ковригин. – Зачем? Что я-то могу сделать?
– Понимаете… – Острецов впервые сидел напротив Ковригина не хозяином города или хотя бы хозяином положения, в каком Ковригина можно было принудить к чему-либо не одними лишь утюгами, а явным просителем, – вы рассмеётесь, но обратиться к вам посоветовал проверенный в делах ясновидящий…
– Не Тритонолягуш ли? – спросил Ковригин.
– Что вы привязались к какому-то тритонолягушу! – рассердился Острецов. – Мой подсказчик – человек. И у него интуиция…
Острецов успокаивался, угроза, возникшая было в серых глазах, утихала, они снова становились просительными.
– Александр Андреевич, в разговорах об истории дворца вы не раз, произнеся: «я», «мы», «со мной», извинялись, мол, оговорился, мол, не с вами, а с вашим отцом, с ним! Происходило как бы слияние вашей личности с личностью вашего отца, то есть самопроникновение натур. Так бывает. И со мной случалось. И возникали видения в вашем мозгу, какие и приводили к открытиям. Так наверняка было и в случае с Мариной Мнишек. Дар вам преподнесён особенный. И он способен заменить любые технические ловкости. Вы понимаете? Репутация репутацией, а я просто желаю вызволить Хмелёву, да и вы, полагаю, даже если и в досаде на неё, не можете не ощущать чувства ответственности или вины в случае с её житейским обрывом…
– Я согласен, Мстислав Федорович, – сказал Ковригин, – участвовать в поисках Хмелёвой. Хотя попрежнему не убеждён, что Хмелёва в Журине, но ладно…
– Вот и прекрасно! – обрадовался Острецов. – Вот и спасибо! А сейчас можно выпить и коньку с оливками.
– Никаких гарантий дать не могу, – сказал Ковригин. – Но попробуем…
Остывшие блюда тотчас заменили ему горячими, Ковригин чуть было не поинтересовался, местный ли коньяк заказан, из школьных слипшихся подушечек, но этот этикеткой на бутыли был назван «Дракулой», что, впрочем, не могло отменить его елабужское или кашинское происхождение.
Позже Ковригин спецмгновения спецобслуживания в малахитовом ресторане вспоминал с чувством неловкости и самоехидства. Важным и сытым сидел он перед миллиардером и жизни несмышленого учил. Этакий премудрый господин, этакий удалец-молодец, рыцарь, небрежно вызвавшийся освободить красавицу, а злодея утопить в водоёме № 16, Геракл, объевшийся известной кашей перед номерным подвигом, сидел и стерляжий расстегай уплётывал. Но что он мог? Ничего! Тем более что никакой Хмелёвой в замке не было и быть не могло!
На предложение придать ему в подмогу профессионалов, любых назначений и в любом количестве, Ковригин ответил отказом. Отказы объяснил так. Во-первых, выйдет безнадёжная толкотня, поиски-то надо вести не на футбольном поле, а в узких лазах. Во вторых, и это главное, он, Ковригин, не сможет сосредоточиться и не произойдёт совмещения его натуры с натурой отца, на что, собственно, Острецов и рассчитывает. Острецов признал его резоны благоразумными.
И всё же никак не мог успокоиться и норовил подсунуть кого-нибудь помощником. Спелеологов, скажем, из Кунгура. Какая тут спелеология, ворчал Ковригин. Ну тогда, скалолазов. Но Ковригин сам три года маялся скалолазом, начал в Красноярске на Столбах, а потом готов был ползать по стенам любого московского небоскрёба. Ну, теперь… Нет, всё, заявил Ковригин, трое пусть будут у меня в сопровождающих. Байкерша Ангелина знает привычки Хмелёвой и её причуды. Ей поручим фонари, свечи и факелы. Вера Алексеевна Антонова, ей тоже Хмелева доверяла. Она при случае сможет кошеварить и штопать порванные куртки. Ну и ухажёр Алины, лётчик Анатолий, тот должен был бы разбираться в приборах, и самых новейших, и способен принести пользу управителем технических средств.
Выбор Ковригина удивил Острецова, но спорить он не стал.
В пять утра, при гнёте (ужас Вселенной) звёзд на чёрно-синем холсте неба, уже в Журине, в домике у металлических ворот, заинтересованные лица провели оперативное совещание. За столом среди прочих особ, иных – возможно, и секретных, были усажены лётчик Анатолий, байкерша Алина и Вера Алексеевна Антонова. Обе дамы выглядели невыспавшимися, но старались не зевать. Ковригина же удивило присутствие у стены среди второстепенных персонажей Цибули-Бульского во фраке с бабочкой. «Ба, да он нынче Цибуля фон Бульский. А может, и месье Жакоб…»
– Афанасий, доставьте планы и чертежи на стол, – приказал Острецов.
Дёрнулся Цибульский, принялся искать что-то вблизи себя. Но не он был Афанасий, а молодой человек с военной выправкой, расставлявший на даче Ковригина подносы. Банников.
– Александр Андреевич, – сказал Острецов, – доки в своих делах пытались пробиться к источнику нашей
