Ковригину глиняную баклагу. В баклаге ощутимо булькало, и Ковригин, не задумываясь, отравой ли его угощают или же рыбьим жиром, или даже касторкой, жидкость на потребу организму заглотал.
– Ничего себе! – выдохнул Ковригин. Вино в него влилось отменное. И по тяжести баклаги можно было понять, что влаги в ней не убавилось.
– Не иссякнет. Дионис! – обрадовал Ковригина мужик. – Я – Пан! Врубель! Свирель! Пан! Сейчас будет корм. От Геракла.
«А ведь только что Омск мне приходил на ум! – сообразил Ковригин. – В Омске родился Врубель… Может, под Омском целое поселение Панов со свирелями? Или это наш Пан, Журинский? Главное – „наш“!..»
Никакого панического страха Ковригин не ощущал. Возможно, привык к мужикам со свирелями. А возможно, в мифах козлоногим были приписаны злокозни и забавы, им вовсе не свойственные. В новых жестах козлоногого угадывались доброта и сострадание к напуганному вывертом обстоятельств жизни человеку. На коленях неожиданного спутника Ковригина образовался кожаный мешок (торба? котомка? или праотец «сидора»?), стянутый кожаным же ремешком. Пан-Врубель-Свирель высвободил горловину мешка, достал из него кусок сыра и глиняную миску, под её крышкой и прибыл к Ковригину корм от Геракла. Сыр был несомненно из козьего молока, ну в крайнем случае – из овечьего. Корм же от Геракла являлся кашей.
– Аристофан! – воскликнул Ковригин.
– Аристофан, – кивнул козлоногий, при этом будто бы удивился осведомлённости Ковригина. – Лягушки.
Трапеза была завершена напитком Диониса.
– Благодарю за угощение, – сыто произнёс Ковригин и протянул эллину руку: – Разрешите представиться. Ковригин.
– Как же! Как же! Известно всем! – прозвучало в ответ. – Меня же называйте другом Каллипиги. Но надо идти. И надо спешить!
– Куда? – спросил Ковригин.
Жестом руки командора Ковригину было предложено поспешать в западном направлении. Имея в виду проводником Солнце.
– Там – Эллада! – торжественно сообщил друг Каллипиги. – Она – недалеко!
«Неужели я не в Аягузе?» – растерялся Ковригин. А имелись поводы для сомнений. Аягуз проживал у северных отрогов хребта Тарбагатай чрезвычайно далеко от горы Олимп. Ковригин же провел некогда лишь часов пять в Аягузе. И то проездом. А выходило, что нынче его занесло чуть ли не к границам Греции. Попробуй-ка свяжись отсюда с Дувакиным или Антониной! Ковригин приуныл…
– Это где же тут Эллада? – спросил Ковригин на всякий случай. Интересоваться у друга Каллипиги, достойно и по контракту украшавшей Площадь Каменной Бабы в Синежтуре, отчего он вдруг оказался в путешествии вместе с ним, Ковригиным, не было сейчас смысла.
– А там, – махнул рукой спутник, – за горами… Жаркент… Там на рынке – грецкие орехи… Там – граница, и дальше Греция…
– Грецкие орехи – это серьёзно, – сказал Ковригин.
Он успокаивался. Значит, они всё же вблизи Аягуза. И если в Аягузе он был проездом, то в Жаркенте- Джаркенте, тогда – городе Панфилове, он провёл в командировке неделю. В Жаркенте, южней Джунгарских ворот, климат был теплее, созревал виноград, годный для напитков Диониса, а на базаре Ковригин действительно покупал грецкие орехи, вроде бы в окрестностях Жаркента зеленели ореховые рощи. И граница имелась. Но только не с Грецией. А с Китаем. И жили за границей не греки, а китайцы и уйгуры.
Высказывать вслух соображения по поводу китайцев Ковригин не стал. К чему расстраивать путника, направившегося в Элладу? А может, путник этот прекрасно знал географию южного Прииртышья, но по какой-то неведомой Ковригину причине ему обязательно следовало побывать в Жаркенте и закупить на восточном базаре грецких орехов. Жаркент так Жаркент, рассудил Ковригин. Тем более что там могли обнаружиться знакомые ему по памятной командировке люди, способные спонсировать его звонок в Москву. То есть для начала – хотя бы способные признать его человеком, достойным уважения, а не каким-либо мошенником или самозванцем… Однако… Ковригину вспомнились недавние слова друга Каллипиги: «И надо спешить!» А до Жаркента поболее сотни километров! Для скорохода со свирелью на боку – это и впрямь недалеко. Он и на полёты горазд, в этом Ковригин смог убедиться при взглядах на небо сквозь стекла иллюминатора в часы побега из Синежтура Елены Михайловны Хмелёвой. Но случался ли тот побег? Случался…
– Боюсь, что я, как спутник и пешеход, – сказал Ковригин, – очень быстро стану вам в тягость…
– Я приноровлюсь к вашему шагу, – сказал друг Каллипиги. – И уж, конечно, погонять вас не буду… Но идти надо… Ведь вы нуждаетесь в телефонном звонке…
– Нуждаюсь… – согласился Ковригин. – Но вдруг я услышу в трубке: «Пошёл в термы!»…
– Я вас не понял, – сказал эллин.
– Ну да, термы – это в Риме… – пробормотал Ковригин. – Нет, я произнёс нечто несущественное… Или нелепое… Надо промочить горло.
– Это справедливо! – было сказано. И в руках торопящегося в Жаркент тотчас появилась глиняная баклага и желтоватые куски сыра. Или брынзы.
Отпили вина, иного на этот раз аромата (и купажа?), укрепили силы терпким, солоноватым сыром. «А вот каша от Геракла не была сейчас предложена, – отметил Ковригин. – Чуткое существо этот друг Каллипиги, деликатное…» Однако, судя по прикосновению солнца к холмам на западном окаёме местности, могло стемнеть. А Ковригин знал, как быстро опускается и густеет в здешних краях вечерняя темнота. Именно опускается и вроде как под куполом угрюмого парашюта. Северянин Ковригин, судьбой определенный проживать в часе лёта от белых ночей, журналистскими наездами бывал, а то жил и в полуденных краях. И в них – и в предгорьях Семиречья, в частности, и в шумной, подсвеченной бывшими столичными огнями Алма-Ате в минуты заката не раз испытывал чуть ли не приступы тоски и одиночества. Затосковал он и теперь. Никакой потребности плестись куда-то в нём не возникло, не было ни сил, ни желания. Никому он не был нужен, никто его не любил («Паниковский…» – лениво шевельнулось в Ковригине и притихло). Ладно – «не нужен», «никто не любил», важнее было другое – самому ему, Ковригину, всё было сейчас безразлично, какие-либо интересы – к делам ли, к женщине ли, ему единственно необходимой, в нём иссякли. Да и откуда взяться такой-то женщине? «Положу под голову войлочный колпак, укроюсь чапаном-халатом, – решил Ковригин, – и задрыхну… Змеи? Ну, змеи… Пусть мной и займутся… Самое время!»
– Нужно идти! – над Ковригиным стоял козлоногий мужик. – Надо спешить…
– Ночь… – пробормотал Ковригин и закрыл глаза.
Услышал – спутник его, намеренный пересечь в Джаркенте границу с Грецией, снова уселся рядом.
И сейчас же услышал звуки свирели.
Поначалу Ковригину, в дремотном уже состоянии, почудилось, будто мелодией свирели ему сообщается о том, что кондор пролетел. И будто бы заиграл оркестр Ласта. Но пролетали ли когда-нибудь над Аягузом кондоры?
Мужик словами уже не призывал Ковригина в походы, а играл и играл. Имя Врубеля произнёс он, пожалуй, невпопад. Или с иным, нежели понял Ковригин, смыслом. Врубелевский Пан был в возрасте, широк в плечах и коренаст, а голова его была будто бы покрыта седым мхом. Аягузский же спутник Ковригина, куда уже в кости, бороды не имел вовсе и казался простодушным и доброжелательным. Музыка его свирели (или двойной флейты? Ковригин не смог установить…) уже не напоминала оркестры с ударными группами, она словно бы изливалась нежно-серебристым ручьём и вызывала у Ковригина мысли об ангельском пении.
Ковригин (всё же с ворчанием) поднялся с земли, прихватил войлочный колпак, удивился тому, что на колпаке, так и не ставшем для него подушкой, лежали две никем не исписанные тетради в клеточку, взял и их и пошёл за козлоногим в Жаркент. Вокруг возникли движения и шуршания, поначалу еле слышные, потом всё более ощутимые и очевидные. И явно – разных свойств. Возможно, свирель поспешавшего к базарным рядам с грецкими орехами (левая рука его держала теперь заячий посох) заставила подняться не одного лишь Ковригина, а и всякую степную живность – тушканчиков с сусликами, мелких змей и ящериц, не исключено, что и лягушек, и уж конечно, жуков разных жизненных назначений… Вроде бы и звуки взмахов
