произойти сейчас столь неприятное ему упрощение классификатора: впихивание реальной, единственной женщины (если Древеснова, конечно, существует) с её единственной судьбой в клетки системы, на манер системы химических элементов. Да мало ли какие чудесные и чудные прозвища с фамилиями изобретали у нас на Руси, и на Руси Великой, и на Руси Малой, и на Руси Белой! Да что изобретали! Метким цветным словом высвечивали суть человека.
А он сразу – Пипа Древесная!
Да и вообще, какая смысловая связь между его нелепым намерением («Только отвяжитесь!») ставить на Древеснову и существованием неведомой ему актёрки?
Таинственные подсказчики, что ли, завелись в его жизни?
Что же он тогда за человек, если будет слушать чьи-то подсказки?
«Всё, – решил Ковригин. – Напьюсь сегодня в „Лягушках“, сыграю там в шахматы и, коли не попаду в трясину, закажу факел и призрак Марины Мнишек!»
И опять пожелал взглянуть на Хмелёву с Ярославцевой. А вдруг успели украсить стену и фотографией Древесновой П. П.?
Но приступил к исполнению предупредительный звонок.
Однако помешал Ковригину поглазеть на фотографии не звонок, а Николай Макарович Белозёров. Пятнадцатиминутное дело Белозёровым, видимо, не было завершено и пригнало его в буфет к Ковригину. Белозёров был взбудоражен, а дышал так, будто вознёсся не на второй этаж, а на сто седьмой. К удивлению Ковригина, приблизились к буфету и барышни-сударыни Мамина-Сибиряка, одна с собственными рыжими ресницами – Вера, вторая с клееными синими – Долли. Ковригин пригласил дам за столик, но Белозёров жестким жестом указал им место: постойте в отдалении. Дамы, похоже, не обиделись, а на Ковригина смотрели с полуоткрытыми ртами и азартом любопытства.
– В триста семнадцатом номере «Слоистого малахита», – сказал Белозёров, – никакой Василий Караваев не проживает.
– А кто же проживает? – спросил Ковригин.
– Александр Андреевич Ковригин, – строго сказал Белозёров.
– И что?
– Но вы же говорили, что… – начал Белозёров.
– Говорил, – сказал Ковригин. – И говорил правду. И я ни разу не называл себя Василием Караваевым. Я лишь согласился с тем, что Васенькой Караваевым я существую в представлениях одной моей знакомой. Для неё одинаково, что каравай, что коврига…
Белозёров сидел молча, соображал, шевелил губами. А Вера с Долли, похоже, читали смыслы и по шевелению его губ. И какие-то деловые соображения, пока противоречивые, чувствовал Ковригин, а с ними – и сюжеты возможных затей бродили в Белозёрове, будоражили его.
– Предположим, всё так, – сказал Белозёров. – Тогда получается странное совпадение.
– Какое совпадение? – спросил Ковригин. – И в чём его странность?
– Автор «Маринкиной башни», – сказал Белозёров, – Александр Андреевич Ковригин. Вот вам и совпадение. А странность в том, что автор приехать к нам практически не смог бы.
– Это почему же? – спросил Ковригин.
– А потому, что он покойник! – воскликнул Белозёров. Но тут же заговорил полушёпотом: – Царство ему небесное.
– Вот тебе раз, – растерялся Ковригин. – Неприятность-то какая!
– И если даже не отдал концы дома в койке, то пропал без вести или сгинул где-то в заграницах. По одной из версий, поехал на охоту в Ботсвану, а там его затоптали слоны. Или граждане ботсванские к общественному обеду пустили на отбивные в сухарях.
– Ужасы какие! – сказал Ковригин. – И откуда вы знаете об этом?
– Из слов публикатора пьесы Юлия Валентиновича Блинова, – сказал Белозёров. – Кстати, он приехал сегодня из Перми.
– Блинов, говорите…
– Блинов! – подтвердил Белозёров. – Он лучший друг автора пьесы, учились вместе, а теперь его душеприказчик, ему пьеса и посвящена… Да ведь всё это есть в интервью с Блиновым в большой программке, куда и вашу Древеснову вписали… Ну да, у вас же её нет. А теперь, пожалуй, вы и не купите… Распродали… Я вам в антракте добуду… Правда, там есть намеки, мол, всё это литературная мистификация, а никакого Ковригина, извините, я не вас имею в виду, не было, и слонам не случился повод порезвиться…
– А голодные ботсванские граждане остались без обеда, – вздохнул Ковригин.
– Что вы на это скажете? – спросил Белозёров.
– А что тут сказать? – пожал плечами Ковригин. – Совпадение и есть совпадение. И нет в нём никакой странности.
Зазвенело во второй раз.
– Единственная к вам просьба, – сказал Ковригин, – если столкнётесь с публикатором Блиновым, не говорите ему об этом совпадении.
– Буду молчать, как баба на площади! – рассмеялся Белозёров.
И подмигнул Ковригину.
Дамам сопровождения было указано следовать вниз, но они, радостно-восторженные, успели подскочить к Ковригину, сине-ресничная Долли даже с хихиканьем ущипнула ему бок.
– Проказник, – зашептала Долли заговорщицей, – я ещё в поезде поняла, что вы едете к нам не просто так… А может, Древеснова приманила вас чем-нибудь? Ну, тогда вы шалун… Но с ней держите ухо востро! Это, я вам доложу…
– Александр Андреевич, – сказала Вера, Ковригину показалось – с нежностью, – желаю вам успеха сегодня… Ни пуха, ни пера…
– Милые барышни, – сказал Ковригин, – очень прошу, ни с кем не делиться своими предположениями хотя бы до конца спектакля.
– Конечно, конечно! – воскликнула Долли. – Понимаем! Инкогнито! А мы – две каменные бабы! Чтобы и вам хотелось! Проказник!
И барышни упорхнули к местам, указанным в билетах.
19
С третьим звонком Ковригин пробрался в свой уголок.
Внизу были заняты все приставные стулья.
«Ну, Юлик Блин! Ну, Блинов!» – свирепел Ковригин. Ему было сейчас не до зрителей на приставных стульях, не до спектакля. Разглядел в темноте избавленной от занавеса сцены три кривобоких вертикальных сооружения, видимо, три башни, а в центре между ними на лобном, надо полагать, месте – плаху с вбитым в неё топором (позже выяснилось, что это и не плаха, а деревянная колода, прикупленная театром в мясном ряду городского рынка, оттуда же происходил и топор). Из шепота соседей Ковригин понял, что начало действа оттягивают в ожидании неких персон, которые вот-вот должны были появиться в Директорской (звучало – будто в Императорской) ложе справа от сцены. Но что были теперь Ковригину эти персоны! Его волновал Блинов, друг и душеприказчик! Хорош гусь! Объявил покойником. Отправил под ноги разъярённых слонов. Подал на стол оголодавших туземцев. С чего бы вдруг? Чувство юмора имел мизерно-сомнительное. На внятные розыгрыши не был способен. На мистификации – тем более. Мелкий безобидный неудачник… Но, видимо, в истории с его, Ковригина, пьесой искал и нашел выгоду. Любил плакаться, выказывать себя жертвой обстоятельств эпохи и вызывать жалость. Небось слёзы выдавливал из себя перед решающими людьми – и по поводу собственных крушений, и по поводу потери (или пропажи без вести) лучшего друга. И стал публикатором и душеприказчиком. Наверняка и права на пьесу теперь у него. Можно представить, какие чудеса были произведены в Синежтуре с текстом пьесы. Странно только, что этот самопровозглашённый лучший друг не приставил к пьесе своё имя. Скорее всего, опасался чего-то. А может быть, в использовании имени пропавшего автора поблёскивала своя выгода. При этом был брошен намёк о возможной литературной мистификации. И тут выходила выгода. Мистификации и ожидания снятия покровов с тайн нас приманивают… Но что он сидит сейчас на балконе? Надо бежать вниз, искать Блинова, поставить паршивца на место, а то и в морду плакальщику дать! При народе!
