Кстати, подумал Ковригин, не удивлюсь, если южный фасад с крыльями господского двора окажется вовсе непохожим на фасад северный. Позволил же себе управитель Новороссии граф Воронцов обратить лицом к Крымским горам мавританский замок, а с южной стороны отправить к морю каскадную лестницу с ампирными львами. Вольна и богата была знать в пору Великой Екатерины и Александра. А сейчас, что ли, не вольна? У нас – не Лондон, не Стокгольм, не Лиссабон. Это у них не заменить ни паркетину в примечательных домах без ведома учёных и властей. У нас-то милиция, что ли, будет препятствовать изыскам и причудам увлекающихся володетелей за их острожными заборами?
Ко всему прочему Ковригин и понятия не имел о вкусах господина Острецова. Да и Острецов ли приобрёл замок Турищевых-Шереметевых, а не фантом ли какой, недоступный глазу?
Иномарки уже переезжали подъёмный мост (про подъёмный мост отец Ковригина ни разу не упоминал) и не переезжали, а будто вплывали в романтическое пространство, лебеди белые, чёрные и выведенных тюльпановых пород – вишнёвые, багровые и даже лазоревые. Дверца проезжавшего мимо «мерседеса» открылась, и рука в нитяной митенке поманила Ковригина.
– Ковригин! По протоколу ты должен был ехать со мной! А ты сбежал. Садись к нам, озорник!
И Ковригин моментально стал соседом Натали Свиридовой. Притянули его так ретиво, что он оказался прижатым к меховому боку Натали. Ковригин попробовал отодвинуться, но Натали не позволила ему сделать это.
– И по протоколу ты обязан быть в Журине моим кавалером. Или я твоим. У нас есть с тобой что вспомнить и о чём поболтать.
Других звёзд театра и кино Ковригин в автомобиле не обнаружил. Стало быть, протокол усадил их в иные телеги. Место рядом с водителем было пусто. Слева от Свиридовой, помалкивая, присутствовала девица Древеснова. «А мордашка-то… лицо то есть, – сообразил Ковригин, – у неё красивое… банальное, но красивое… И тело было предъявлено публике вполне ладное… Далеко пойдёт. А может, сегодня уже отправилась в это далёкое…»
– Вам, Натали…
– Не вам, а тебе! Что тут политесы разводить!
– Тебе! Тебе! – согласился Ковригин. – Так вот, Натали, тебе известны протокол и церемониал… Долго ли нас здесь сегодня продержат?
– Скорее всего, до утра. А куда ты спешишь? Здесь прекрасные, говорят, гостевые покои. В башнях. Конечно, если у кого случится необходимость, отвезут в город. Но тебе-то куда спешить? Мы столько лет с тобой не виделись!
«Придётся, видимо, придумывать или создавать необходимость, – расстроился Ковригин. – И нет ведь у неё во мне особой нужды. Просто я, в качестве взволнованного кавалера и обожателя, буду приравнен ею к показу нового наряда или украшения. А мне она непременно напомнит о том, что, если бы не её подтверждение авторства пьесы, меня бы в приличный синежтурский круг не допустили бы и за десять вёрст…» Впрочем, что было дуться на Натали? Ведь действительно она его сегодня поддержала и, возможно, уберегла от конфуза. Хотя для юристов, в случае козней Блинова, это подтверждение никакой силы иметь не будет. Ни черновика, ни машинописного варианта у него нет. Была бы у него старенькая машинка, он дня за три напечатал бы текст пьесы. Вспомнил его теперь слово в слово. Впрочем, ну и что? Специалисты в минуту определили бы год выпуска бумаги, и т. д., и т. п., и показали бы ему кукиш.
– Какая красотища! Какой дворец! – услышал он голос Древесновой. – И всё это для неё одной!
В первых словах Древесновой ощутимо было искреннее восхищение архитектурными красотами (или их богатством), в последних же словах прозвучала досада. «А между тем, – подумал Ковригин, – Древеснову провезли по подъемному мосту в „мерседесе“, а Хмелёва дрожала на полу прохода в автобусе…»
– И для кого же одной? – спросила Свиридова.
– Не важно, для кого… – сказала Древеснова, похоже, с состраданием к самой себе.
– Девушка, – строго произнесла Свиридова, – прочитай, если ещё не читала и в кино не видела, пьесу Александра Николаевича Островского «Таланты и поклонники», там обо всём написано. И если не умеешь прыгать с шестом, не прыгай, научись сначала разбегаться.
«Ну да, наша Натали, – вспомнилось Ковригину, – в юные годы занималась легкой атлетикой, и это меня, между прочим, умиляло, правда, барышни в ту пору с шестами не прыгали…»
– Да что вы, милая наша Наталья Борисовна, – быстро заговорила Древеснова, – великолепная наша Наталья Борисовна, огорчительно, если я дала вам повод понять меня неверно, я – неуклюжая и глупая, но я не собираюсь куда-либо вспрыгивать или упрыгивать, для меня и так знакомство с вами – важнейшее событие в жизни, а уж то, что на меня обратила внимание одна из самых великих актрис современности, это немыслимое счастье. Мы, возможно, не увидимся с вами больше, вам не до того, но если я отправлю вам письмо, вы ответите мне хоть строчкой?
– Ладно, ладно, – благодушно произнесла Свиридова. Она, похоже, рукой произвела движение, будто в намерении погладить русую головку, приголубить простодушную провинциалку, но не погладила и не приголубила. – Успокойся. Отвечу строчкой. И надеюсь, встретимся. Буду следить за тобой. В ножки поклонись этому дяденьке.
– Ой! Ой! – захлопала в ладоши Древеснова. – А уж к Александру Андреевичу я и обратиться не смею.
– Ножки обычно принадлежат женщинам, – сухо сказал Ковригин. – Я не из их числа.
«Растаяла Натали! – подумал он. – Любят на театрах лесть-то. Есть там свои гении лести… Однако. Вспрыгнуть или упрыгать… Прыгали на его глазах… Многие прыгали…» А эта Древеснова не обязательно присутствовала вчера в шахматном отсеке ресторана «Лягушки», а потом и повела к болоту № 18 господина в чалме. С балкона и вооруженным линзами бинокля глазом он приписал дебютантку к обслуживающему персоналу заведения месье Жакоба, но, скорее всего, напрасно. А двери прибывших к парадному входу иномарок уже открывались исполнительными прислужниками предполагаемого мецената и спонсора. К удивлению Ковригина, ни одного бритоголового среди них не было. «А эллин-то наш со свирелью, – обеспокоился вдруг Ковригин. – Он-то как? Проник сюда или нет? Одолел ли преграды и заставы и, если одолел, то каким образом? Кардиганов-Амазонкин-то, по всей вероятности, провалил свою секретную миссию. Или лишь смиренно прикинулся разоблачённым, сам же будет пробираться на дружескую беседу подземными ходами со стороны реки?»
Впрочем, Ковригину отчего-то не хотелось думать сейчас о тайнах и загадках поведения Кардиганова- Амазонкина и голого мужика со свирелью. Тайны и загадки эти его, Ковригина, вряд ли касались. Хотя одна странность его всё же интересовала даже и после сегодняшних событий в театре имени Верещагина. Один ли козлоногий мужик совершает пробег по просторам прохладной для него страны? По каким просторам – по шпалам, по обочинам пробензиненных асфальтовых лент, а случалось, и по крышам троллейбусов. На привокзальной площади в Среднем Синежтуре Ковригин посчитал, что лохматый мужик прибыл на место назначения и успокоился. Нет, потыркался в Синежтуре, может, и на спектакль «Маринкина башня» пробился, видимо, из настырных и упрямцев, и опять продолжил пробежку. Что манит его? Кто и куда гонит его? А вдруг он и не один, а их – целая эстафетная команда? У одного из них, того, что в Москве передвигался по спинам троллейбусов, свой этап, и он закончил его на Большой Никитской, в Консерватории, на отделении духовиков. Другой добежал до лесной станции Мантурово, и там его учат печь пироги с черникой. Третий (или седьмой?) целью имел Средний Синежтур и там устроился борцом при бочках с оливковым маслом, а палочкой (кстати, и не палочкой, а именно эстафетной свирелью) отправил ещё одного козлоногого мужика в Журино. Но не исключено, конечно, что журинский мужик совершал пробежку сам по себе… А не знаком ли он с лягушками Аристофана?.. Но что разбегались все эти голые мохнатоголовые мужики? Не связаны ли и впрямь их передвижения со всеобщим потеплением? Вот ведь приползли в их сад-огород виноградные улитки…
Впрочем, важны ли для него, Ковригина, сейчас заблудшие виноградные улитки и эллинские мужики- непоседы?
Не важны.
Важным было то, что он в силу непредвиденно-несуразных обстоятельств оказался в Журине, попасть куда он давал обещание отцу.
Хотя, возможно, лучше было бы, если б Журинский замок-дворец чудесным видением оставался существовать лишь в его воображении.
