Загудел теплоход.
– К поселковой пристани подходит, – вяло сообщил Острецов. – Хотя и прежние хозяева, заводчики и купцы, а потом светские люди при шпагах и в париках, при том, что воротили миллионными делами – лес, пароходства, камские и волжские, металлы, поделочные и драгоценные, тоже были баловниками. Вы оглядели усадьбу и наверняка поняли, что почти все сооружения здесь декоративные, игровые. Стены будто бы от Тобольского кремля, но раза в четыре мельче их, ни для каких сражений не предназначены, откуда здесь могли появиться супостаты? Пушки стояли лишь для приветствий званых гостей. Ради этого и палили в пустоту. А велеть пристать к берегу не имели полномочий. Хотя и были случаи, когда пытались повелеть. По пьяни… Называли свой усадебный дом замком, блажь, конечно… И устройство северного фасада и двора на манер Блуа – тоже блажь… Ушло на это лет восемьдесят…
– Отец мой называл дом именно замком, – сказал Ковригин. – С двумя приятелями облазил его, и его подвалы, и его чердаки, и потайные ходы, и какие-то люки в башнях, и будто бы подземельями сумел выйти к Реке… Он хорошо чертил и набрасывал для меня на бумаге маршруты своих приключений…
Острецов, ощутил Ковригин, напрягся, в его сторону не смотрел, левая рука его вцепилась в парапетный камень балкона, а трубка задёргалась в пальцах правой руки.
– И что же, – сказал, наконец, Острецов, – эти чертёжики хранятся у вас?
– Вряд ли, – сказал Ковригин. – Если только они есть в тетрадях отца, мною не просмотренных. Но, скорее всего, это были фантазии мальчишек, только что прочитавших историю о Квентине Дорварде.
– Я тоже так подумал, – сказал Острецов, успокаиваясь, – небось, пацаны мечтали попасть на фронт, а потому от скуки в непуганой глуши и придумывали рыцарские подвиги с кладами и привидениями…
Он даже рассмеялся.
– Почему же непуганой? – удивился Ковригин. – Отец пережил здесь бомбёжку и ужасы той ночи снились ему потом лет двадцать.
– Журино бомбили? – Острецов будто бы не мог поверить словам Ковригина.
– Да, – сказал Ковригин. – И отец рассказывал, и бабушка подтвердила. Она в эвакуации работала в Турищевской оранжерее. И надо сказать, беженцы не голодали. Зимой случались даже помидоры.
– Оранжерея Турищевых славилась новшествами, – сказал Острецов. – Мы её потихоньку восстановим. И будет в ней райский сад с бананами, лотосами и птицами колибри… Так когда бомбили Журино?
– 7-го ноября сорок второго года. Во дворец дали свет. Праздник. Мамаши для детишек даже исхитрились приготовить мороженое. А вечером был услышан в небе над дворцом чужой и противный звук. Кому-то из взрослых он был уже знаком. «Юнкерс»! Мороженого откушать не пришлось. Всех эвакуированных отправили в подвал, видимо, бывший некогда подклетом первых каменных палат деловых людей Турищевых. Там сидели, в ужасе ли, в переживаниях ли доселе ими не испытанного, отец точно не мог передать словами свои ощущения. Дворец вздрагивал двенадцать раз, вот-вот должен был развалиться. Но не развалился. А мальчишки стали ползать со свечками по углам подвала, тогда отец и обнаружил…
– Дворец вздрагивал двенадцать раз! – оборвал Ковригина Острецов, по сторонам скорострельно взглянул, табак выбил из трубки.
– Немец сбросил на дворец двенадцать бомб, – сказал Ковригин, – посчитали, что он принял дворец за госпиталь. Шли бои под Сталинградом, летчики Люфтваффе совершали рейды по нашим тылам.
– Эко его занесло! – удивился Острецов.
– Заблудился, – сказал Ковригин. – Бывает.
– Ни о каких разрушениях тогдашнего дома отдыха я не слышал, – сказал Острецов.
– А ни одна из бомб в него не попала. Свет выключили. Одиннадцать бомб легли между дворцом и рекой, за вашим крепостным забором, ближе к пристани. Лишь одна из бомб на верхней улице посёлка пробила крышу какого-то важного двухэтажного дома с парикмахерской, ухнула на булыжную мостовую, не взорвалась, а рикошетом отлетела на балкон того же дома, там мирно и улеглась.
– Бывший дом купца Сазонтьева, – предположил Острецов. – Там теперь вместо парикмахерской трактир «Половые с подносами», у Кустодиева взятые в долг.
– А бомбу с балкона, естественно, сапёры свезли к реке на телеге и там взорвали. После ледохода и схода весенней воды ребятишки, да и взрослые, ловили в воронках рыбу, река, говорят, тогда была рыбная.
– Да, да… – Острецов стоял, похоже, взволнованный, зажжённая трубка опять была поднесена к его губам. – Занимательно. Занимательно. Что же мне об этом ничего не сообщили? Странно. Странные, стало быть, у меня консультанты.
«А не валяет ли он дурака? – подумал Ковригин. – Не может он не знать о том, что дворец бомбили! И в посёлке наверняка бродит легенда о бомбёжке сорок второго года. Что-то тут не так». И он, Ковригин, разволновался, чуть ли не принялся рассказывать владельцу стального литья, буровых и пароходства (или ещё чего там?) о том, что после бомбёжки беженцев взяли в свои дома поселковые жители (сострадание войны), и он несколько дней ночевал в доме товарки матери по агрономиям в Оранжерее, и каждое утро видел морозную сказку, узоры на оконном стекле, вату, уложенную между рамами в блёстках ёлочной мишуры и даже ватных лыжников и гномов с ёлки из мирной жизни. И, проснувшись, вслушивался, не воет ли над Журиным самолет с крестами на крыльях… То есть не он, конечно, Саша Ковригин, а Сашин отец с Сашиной бабушкой. Сливались они часто в соображениях Ковригина, будто бы военное пребывание в Журино было и в его жизни. Почему? Это Ковригин не брался разгадывать. Не ощущал нужды. Как не ощущал нужды отправиться в Журино с намерением искать там соответствия фантазиям или действительным находкам и озарениям отца… Хотя побывать в Журине, в дальней дворянской усадьбе, в особенности – приплыть туда бездельником на теплоходе, да ещё и испытав в путешествии лирическое приключение – это отчего же, это не помешало бы…
Но вот он и оказался в Журине.
Не исключалась и возможность приключения.
О нём, или, важнее, об обьекте приключения, он теперь и думал. Впрочем, слово «приключение» отлипало от случая, какой, возможно, и не должен был сегодня произойти, оно казалось теперь Ковригину неприемлемым и пошлым.
А Острецов Ковригину надоел…
– Где размещались во дворце эвакуированные? – услышал Ковригин. – Это ведь были именно не беженцы, беженцев из Польши и местечек Белоруссии размещали в посёлке, а организованные эвакуированные, семьи московских ответработников, их привезли сюда на пароходе, с запасами продуктов, не голодали они не только из-за урожаев турищевской Оранжереи…
– Расселили нас по всем комнатам и коридорам речной части дома отдыха. В Башнях же люди жили какие-то особенные, и больше – мужчины, что в ту пору вызывало недоумение, их вроде бы чему-то учили. Нас же, то есть, извините, заговорился, отца с бабушкой поселили сначала в большом зале, там были ряды коек и при каждой койке – тумбочка. Говорили, что там когда-то был крепостной театр, не хуже Останкинского или там Юсуповского в Архангельском…
– Эко хватили! – сказал Острецов. – Сравнили с театром Гонзаго! Нет, здешний был поскромнее…
– Тогда-то там и вовсе никакого театра не было, – продолжил Ковригин. – Перед войной здесь кормила гостей столовая дома отдыха.
– С хорошими поварами, – кивнул Острецов.
– И что же там будет теперь? – спросил Ковригин. – Казино, ресторан или всё же театр? И если театр, то каким он станет? Крепостным или общедоступным?
Острецов взглянул на него резко, но вроде бы лишь с укоризной – экий вы, Ковригин, бестактный и приставучий господин, да и какое вам дело до моих забот или блажей. Но глаза его были сердитые, если не злые.
– Уж господа актёры, хозяева жизни, – сказал Острецов, – сами решат, какой театр им выгоднее – крепостной или общедоступный.
– Можно будет играть и на временной сцене, и с участием московских антрепризёров, – не мог успокоиться Ковригин.
– Вы назойливы, – на этот раз Острецов был мягок. – Конечно, нынешний день оглушил вас… Вы парите в закулисьях, а я бы посоветовал вам быть осмотрительнее и благоразумнее…
