– А этот кем у вас числится? – обратился Ковригин к Острецову.
– Этот-то? – Острецов оглядел мужика, сердитость ушла из его глаз, и можно было подумать, что заинтересовавшая гостя личность хозяину приятна, они будто бы друзья, во всяком случае, видимо, отношения у них сложились беззаботно-весёлые. – Этот-то? Это наш шутник и забавник. Пан. А может, Сатир. А может, Силен. Он и сам себя то и дело путает.
Высказав одобрение шутнику и забавнику, Острецов взял и погладил тому мохнатую голову, может, даже позволил себе почесать шерсть возле рожков, вдруг там завелись насекомые. Ковригина не удивили бы ответные проявления чувств существа из кущ и полей под Афинами или Римом (не исключались и Зыкеевы грибные заросли), копытом козлиным, скажем, тот мог затопать и тем самым выразить удовольствие. Но мастер подсветки речного двора был чуток и луч прожектора направил в ниши с Каллипигой и Паном, дав возможность Ковригину понять, что перед ним не замерший мужик и не чучело, а именно мраморное изваяние, разные оттенки камня были, видимо, использованы скульптором для передачи особенностей персонажа.
– Он никуда не пропадал в последние дни? – спросил Ковригин.
– А куда ему пропадать и зачем? – удивился Острецов. – Ему и здесь снятся мозаичные сны. Нет, как стоял здесь, так и стоит.
– Странно, – пробормотал Ковригин. – Странно…
Впрочем, что в нашем мире можно было бы посчитать не странным?..
– Чтоб и вам хотелось! – сейчас же услышал Ковригин. И прозвучало это будто бы с греческим акцентом. Или с древне-римским. Хотя различать особенности античных акцентов Ковригин не взялся бы.
– Что вы сказали, Александр Андреевич? – обеспокоился Острецов.
– Ничего. Я молчал. Возможно, кто-то произнес тост в Рыцарском зале, и сюда донеслось.
Тут же мраморный, с бурыми и черными вкраплениями камня, мужик подмигнул Ковригину: мол, всё путём. И заржал.
– Александр Андреевич, извините провинциала, – смиренно произнёс владелец (если он и впрямь владелец) Журина, домов в Шотландии, под Малагой и ещё неизвестно где. – Ваши интересы сейчас исключительно в Рыцарском зале, а я вас надолго отвлёк своим эгоистическим любопытством. Сейчас я препровожу вас к развлечениям, а сам займусь случаем с Каллипигой и площадью имени Каменной бабы. А потом мы как-нибудь вернёмся к разговору о Журине… Надеюсь, отыщутся записи и чертежи вашего батюшки. И ещё. Это мелочь. Но… Сейчас, я знаю, вы будете изучать подробности судеб не только Марины Мнишек, но и, скажем, царевны Софьи Алексеевны, Петровой сестры, может, и пьесу напишете… Личный мой интерес к Власьеву и стрелецкому полковнику Сухареву, если что обнаружится в архивах о них неожиданное, нижайше прошу сообщить мне об этом. Естественно, труд ваш и любезность сотрудничества со мной будут оплачены согласно моим финансовым возможностям… Конечно, неловко говорить об этом творческому человеку, но времена такие…
Ковригин выговорил в ответ нечто вежливо-обещающее.
Острецовым был подан ведомый ему сигнал, и под балкон южного фасада явились дворцовые служители промежуточной породы, явно без добродетельной выучки, если им и доверяли подавать завтраки хозяевам и гостям, то изящного произнесения слов «Овсянка, сэр!» от них ожидать пока не следовало. Один из них стал проводником Ковригина, другой открыл перед Острецовым экран ноутбука, и на нём высветилась площадь имени Каменной Бабы.
При возвращении в Рыцарский зал Ковригин вспоминал. Ацтеки. Лягушка по имени Тлальтекутли. С клыками и когтями на лапах. Не зверь это никакой! Не зверь! И не лягушка! Земля! Именно такой представляли ацтеки Землю!
Впрочем он, Ковригин, мог и напутать…
25
В Рыцарском зале ацтеки с лягушками и даже прекраснозадая Каллипига с нагловатым, но упорным голым мужиком были мгновенно забыты.
Над Большой Рекой было тихо и грустно, а здесь всё будто бы звенело, звякало и куралесило. Но вскоре Ковригину стало понятно, что не всё куралесило. И не все. Иные и грустили. Или даже дремали. Отсутствие Ковригина мало кого озаботило. Ну, если двух-трёх человек. Натали Свиридова, хотя и изобразила недовольство возмутительным поведением кавалера, ей обязанного столь шумным успехом и признанием, без него явно не скучала.
– Садись, садись, озорник! – распорядилась Свиридова. – И сдвинем бокалы! За нашу с тобой молодость!
– А-а! – поднял голову звезда театра и кино Пантюхов. – Караваев явился. Васенька, сейчас примется читать сонеты. Это уместно под готическими сводами.
– Пантюхов! – рассмеялась Свиридова. – Тебя сбросят с башни в ров на съедение львам! Хотя львы, возможно, тобой и побрезгуют. Здесь нет Караваевых. Это Сашенька Ковригин, автор пьесы «Маринкина башня»!
– Не всё ли равно! – определил Пантюхов. – Ковригин. Караваев. «Польское мясо». А вот львов во рву нет. Ров залит шампанским. А у меня с него икота и изжога. Хозяин, видно, у нас непьющий, не знает, что употребляют русские мужики. Как только такие извращенцы зарабатывают миллионы? Его же и в сауны не пригласят для доверительных контактов, и не позовут играть в бильярд при открытом буфете. Хорошо ещё хоть сидр не выставил!
– Ты, Пантюхов, несправедлив. Или невнимателен. Вон там коньяки с арманьками, ликёры из монастырских погребов. А справа от камина стойка именно с русскими напитками. Там принимают заказы от самого Головачёва.
– Ещё бы! Это же генерал Люфтваффе! – обрадовался Пантюхов. – Его вкусы известны всем!
– А пока ты дрых, приносили подносы с раками местного проживания и синежтурское пиво.
– И долго я дрых? – спросил Пантюхов.
– Уже и шелуху от раков убрали…
– Человек! – воскликнул Пантюхов, – и пальцы поднятой им руки защелкали удивительно громко. Будто кастаньеты.
– Есть пожелания? – сейчас же возник вблизи Пантюхова ловкий человек, вовсе не похожий на вчерашнего гарсона-консультанта из «Лягушек» Дантона-Гарика. Но, возможно, тоже Гарик.
– Чтобы было всё, как у нашего генерала Люфтваффе! – трубным голосом пожелал Пантюхов. – Кстати, этот генерал у меня в подчинении. Военная тайна. Но я вам её открываю.
– Слушаюсь! – и каблуки ловкого человека произвели звуки служебного понимания.
Очень быстро Ковригину стали прозрачны характер и сюжеты дружеской беседы. Видимо, в словах хозяина, предварявших застолье и брожение званных по просторам зала, было высказано пожелание спектакль не обсуждать и не оценивать тостами. То есть посчитать сегодняшний спектакль как бы рутинным и проходным. Или промежуточным. И всё. И хватит. Комплиментами же, особенно в стилистике кавказских восхвалений, не заниматься. Это и не корректно в присутствии московских профессионалов. Да и сглазить можно обещанные гастроли, и остудить горячее будто бы пока одобрение работы синежтурских служителей Мельпомены. Предположения Ковригина были подтверждены Свиридовой.
Да, так и было. И было сказано: веселитесь, развлекайтесь, общайтесь по интересам. И хорошо бы без сценического драматизма и швыряния трагиками любовников в оркестровую яму. Забудьте про театр, вы здесь – в буфете. Со скатертью-самобранкой и возможностью любую жажду утолить и ублажить любое чрево. Заказывайте, не стесняйтесь. Все пожелания будут исполнены.
А Пантюхов утонул в шампанском и продрых до тех пор, пока не вернулся с прогулки Ковригин.
– Ну уж и не совсем продрых, – сказал Пантюхов, отламывая клешню рака. – А кое-что и видел. Вот, скажем, Караваев, тебя то и дело пытались обнаружить две девицы, барышни-крестьянки из крепостного театра, глазищами зыркали, вызывая недовольство милейшей по сути своей Натальи Борисовны, а тут будто бы стервы ревнивой…
Ковригин словно бы получил разрешение узнать, откуда на него зыркали, но увидел лишь дебютантку Древеснову, та, заметив его интерес, аж подпрыгнула и сдула с ладошки, посчитаем, воздушный поцелуй.
– Мыльный пузырь из жестов Монро, – сказала Свиридова. – А ты, Сашенька, не туда смотришь. Ты
