ищешь красный бархат, а на ней уже голубой маркизет… Стало быть, ты не до такой степени одурел, раз не способен и затылком почувствовать, где и с кем увлекшая тебя женщина. И это меня радует…
«Почувствовал, – подумал Ковригин, – почувствовал! И надо сейчас же отправиться к ней!»
Но Натали опустила ладонь на руку Ковригина и словно бы наложила на неё оковы.
– Посиди, посиди, – нежной и мудрой подругой (или даже опекуншей) произнесла Свиридова. – А ты, Пантюхов, ведёшь себя чрезвычайно неучтиво. Где твой трагик Сутырин? Валяется, небось, где-нибудь. Головачёв и тот сидит замороженный. Но он пока ещё в точке возврата. Губы облизывает. А тебя, Пантюхов, несомненно, сбросят в ров.
– Может, и сбросят, – согласился Пантюхов. – Но прежде одарят Аленьким цветочком.
– Каким ещё Аленьким цветочком? – насторожилась Свиридова.
– Все тут только и ждут, что каждого из них одарят Аленьким цветочком. А может, кого и Аленьким цветком. Я же предпочёл бы, чтобы меня определили почивать в дамские покои Синей Бороды. Или хотя бы под бок к тебе.
– Ты дряхл, как пророк Мельхисидек! – сказала Свиридова.
– Вот бы и проверили, – сказал Пантюхов. – Кстати, а какая тебе отведена опочивальня?
– Где-то в Северо-восточной башне. Проездной. А тебе-то что?
– А ты знаешь, символом чего признавалась замковая башня, в особенности если в ней имелся проезд во двор?
– Что-то, Пантюхов, прежде образованность твоя совсем не давала о себе знать.
– Это оттого, что вы – недалёкие и высокомерные существа и добродетели в иных людях разглядеть не умеете, – глаза Пантюхова стали хитрющими. Впрочем, он вызывал сейчас у Ковригина мысли и о Собакевиче. А Пантюхов продолжил: – Где-то в южной Франции или в Баварии, скорее в Баварии, после пивного праздника, а потому и помню всё в светло-коричневых тонах, завезли нас, гастролёров, в какой-то замок на горе и там приобщили к знанию. Так вот, по средневековой символике замок с башней, тем более укреплённый, отождествлялся с телом женщины, которую любовник должен уметь взять приступом. А проем для ворот башни соответственно с…
Тут просветитель будто бы застеснялся публичного неприличия и стал шептать Свиридовой на ушко.
– Чего? Чего? – поморщилась Свиридова.
– А того самого! – глухость к наукам Свиридовой вызвала раздражение Пантюхова. – С женским половым органом. Или тебе его как-нибудь по-иному назвать? Я могу. Успокойся. Та женщина-замок, ещё и гарнизоном охраняемая, предполагалась чистой и девственной. Так что, без всяких пошлостей. И зря ты мне грозишь рвом. Ров, кстати, наполненный водой, мог намекать о фригидности прекрасной дамы. Хотя Даная, запертая в золотой башне со рвом, понесла от Юпитера. Но Юпитер был тот ещё умелец!
– Пантюхов, пошёл бы ты!.. Отсядь от нас за другой стол! И подальше!
– Как же! Сейчас! – Пантюхов локтями раздвинул посуду с яствами и утвердил себя за столом пожизненно. – Не одни вы, Наталья Борисовна, украшаете собой академическую сцену. А наш театр ещё и Императорский!
– Я-то полагал, – произнёс Ковригин, желая вызвать эстетические примирения деятелей искусства, – что башни издревле символизируют общение человека с божеством и космосом и его стремление к бесконечности.
– Это те, которые без проёмов внизу, – заявил Пантюхов. – Это те, которые с шатром или хотя бы с колпаком наверху. Эти – да! Эти точно стремятся и общаются. В них мужское начало и завершение. Мне как раз ночлег обещан в Западной башне с колпаком. А вам-то, Караваев, ну ладно, Ковригин, Ковригин, Наташка, уста расчудесные заклей, небось, койку с альковом предложат рядом с бабами. Вы сегодня отличник. Только что вы к нашему столу прибились? Вас ждут за другими столами.
– Ба! Пантюгрюэль! Ты здесь!
– Я здесь! – обрадовал Пантюхов подошедшего к столу коллегу по чёсу Сутырина. – Я повсюду! Я – стихия воды! Я – Океан!
– Сутырин! Пётр Николаевич! – Свиридова руки свои в браслетах с камнями прижала к груди. – Умоляю, уведи отсюда этого скабрезу и сексопатолога. В твоё отсутствие он решил поменять амплуа, вообразил себя трагиком и первым любовником.
– Комику рядиться в трагики, – значительно произнёс Сутырин, – нехорошо. Негоже!
Пантюхов оглядел Сутырина. Заметил:
– Трагик, а ты сейчас будто мокрый кур.
– Плавал. Пребывал в твоей стихии. Она пока тёплая. – Ты же не умеешь плавать! – удивился Пантюхов. – А впрочем, зачем тебе уметь-то? И где же ты сподобился вымокнуть?
– Ближе к реке. В бассейне под Тритоном. Взяли с Головачёвым банку шпрот, вилки и бутыль «Флагмана». Шпроты и бутыль на мраморном бордюре. Мы – к ним из воды. Чокались с Тритоном. Будто в Сандунах. Будто с корифеями.
– Головачёв здесь.
– Где?
– Вон там! Только что спал. Голову надменно вскинув. Профиль, любимый народом, устремив к нервюрам сводов.
– Мало ли где он спал, – сказал Сутырин. – Делов-то! А сейчас он под Тритоном угощает золотых рыбок.
– Негодяй! А прикидывался спящим! – воскликнул Пантюхов. – Пошли. Набирай шпрот и бутыли! И пошли!
– Трагику негоже носить поклажу, – печально произнес Сутырин. – Это удел комиков.
– Ладно! Ладно! – заспешил Пантюхов. – А ты, Караваев, не пиши ей больше сонетов. Не тревожь мой стыдливый уд! Это я в продолжение разговора с Натальей Борисовной о замках и башнях. Кстати, Натали, если без нас будут раздавать Аленькие цветки, получи и наши.
– Вот шалопаи! – рассмеялась Свиридова.
– Все гастроли так колобродили? – спросил Ковригин.
– В дни спектаклей, а их по два в день, были как примерные школьники. Очкарики. Но вот чёс закончился, и удачно, расслабились…
– Понятно, – сказал Ковригин на всякий случай, о чём говорить со Свиридовой далее, он не знал, да и следовало сейчас же перейти в желаемое место Рыцарского зала, откуда на него то и дело искательно взглядывали.
– Расскажи, Сашенька, – вишнёвые глаза Натали стали влекущими глазами женщины, умилённой встречей с давним другом, обожаемым некогда, но и виноватым перед нею (впрочем, вину эту она готова была теперь же ему простить), – расскажи, как ты жил без меня…
«Вот тебе раз! – удивился Ковригин. – А вдруг на неё снизошло некое искреннее чувство? Или хотя бы желание? Не хватало ещё…»
– Интересно жил, – сказал Ковригин. – И так, и эдак. Но интересно…
– А по мне не скучал? Небось и не вспоминал обо мне?
– Отчего же не вспоминал? – обрадовался Ковригин. – Совсем недавно вспоминал, с племянницей твоей именно о тебе вёл беседу…
– С какой такой племянницей? – озаботилась Свиридова.
– Фамилию не знаю, а звалась она Ириной. Или Ирэной. Дизайнерша вроде бы…
Свиридовой будто бы было предложено упражнение с иксами и игреками из задачника для шестого класса, напряжение мыслей исказило её ухоженный лоб, но тут Свиридовой полегчало.
– Ирка, что ли? – воскликнула она. – Если она мне и племянница, то на каком-нибудь барбарисовом киселе! Она и на тебя успела выйти! Вот наглая девка!
– Обещает всех порвать, – сказал Ковригин.
– И порвёт всех! У неё пятки уже подбиты подковами и в душе – когти! – заявила Натали. – Хотя всех порвать ей не удастся. Сейчас таких, умеющих порвать, много. Новая порода. И рвут. Вот и в синежтурском театре подобные им подросли. Я почувствовала. Так что, не обольщайся.
– Всяческих уроков жизни я получил достаточно, – сказал Ковригин.
