Рыцарском зале замка типа Блуа мог показаться неуместным и даже недопустимо-бестактным, но Ковригин вспомнил слова о бутафорском (пока!) убранстве гостевых помещений дворца, реквизитно-дешёвой мебели и о том, что большинство из призванных осуществляют себя в декорациях и реквизите, а потому все недоумения и эстетические претензии Ковригина были отменены. А главное – танцовшица была хороша, могла лишь украсить любой интерьер, оправдать любой наряд и любое несоответствие ходу и сути событий, подчинить их себе и вызвать восторженно-влюблённое отношение к своей натуре. Глаза её светились если не от счастья, то хотя бы от удовольствий и подарков судьбы и уверенности в том, что всё с ней сложится прекрасно и что она и теперь хозяйка жизни.
Ковригин вспомнил хрупкую, дрожащую, шмыгающую носом девчонку на полу прохода в автобусе и отчаяние в её словах: «Я не могу… Я не выдержу этого… Всё…» И заробел. Ноги его вмёрзли в пол.
Однако получилось так, что ему и не позволили бы пройти метров десять к шпалере с Дианой и Орионом. Сначала к нему подскочили двое, желавших выразить свои взбаламученные мысли. Потом к ним добавился третий.
Один из них, постановщик спектакля Жемякин, был Ковригину приятен, второй, гнусненький на вид господин лет пятидесяти, вызвал у него чувство брезгливости. С Жемякиным Ковригину было о чём потолковать, но тот нервничал, мямлил что-то, бородку теребил, а гнусненький, напротив, был нагл и Жемякина оттеснял, чуть ли не отталкивал плечом. Лицо у него было мясистое, волосы внутреннего зачеса жидко прикрывали плешь, он улыбался угодливо, губы то и дело облизывал и, будто бы держа шляпу или котелок у живота, пальцами перебирал её поля.
– Я Цибульский, Виссарион Трофимович, Цибульский, – повторял он. – В паспорте у меня значится Цибуля-Бульский, но это описка пьяной паспортистки… Я Цибульский… Очень рад и благодарен…
– У вас ко мне дело? – спросил Ковригин.
– Нет! Что вы! Какое у меня может быть к вам дело! Я снабженец и устный информатор, моё место на кухне. Просто я хотел объявить вам, что я Цибульский, а не Цибуля-Бульский, как многие склонны меня называть. И мне будет радостно сознавать, что вы теперь знаете, что я не Цибуля-Бульский, а Цибульский, Виссарион…
– А уж мне-то как радостно будет теперь знать, что вы Цибульский, – сказал Ковригин. И тут же обратился к Жемякину: – Дорогой Василий Наумович, извините, что в этих шумах никак не мог добраться до вас. А ведь так много хочется сказать вам…
– И мне! – обрадовался Жемякин. Но приложил палец к губам: – Сегодня договорились – ни слова о спектакле. Из суеверия. А вот завтра… Вы завтра не уезжаете? Буду ждать вас в театре. Или к вам пожалую в гостиницу, если пригласите…
Тотчас и Жемякин, и Цибульский были отодвинуты от Ковригина сытым театроведом Гошей Холодцовым.
– Саша, – сказал Холодцов, – вот ты тут лясы точили с Попихиным. А Блинов завтра с утра будет на Большой Бронной. А подбил его заполучить права на пьесу этот навуходоносор Попихин. Всю программу действий разработал Блинову Попихин. Вот вам, пожалуйста, и тити с Митей.
– Откуда ведомо об этом? – спросил Ковригин.
– Блинов успел рассказать…
– Зачем Попихину подбивать Блинова на действие авантюрное?
– Не знаю! Не знаю! – развздыхался Гоша, при этом как бы давая понять, что он-то знает – зачем, но огорчать Ковригина истинным знанием из жалости не станет. – Вот уж не знаю! А ведь живём мы с Попихиным душа в душу, он – замечательный человек, хотя и засранец, каких мало, и «Божественную комедию» Данте Алигьери ни разу не открывал. А Суслова М. А. считает стилистом номер два.
– И что у Попихина за корысть? – задумался Ковригин.
– Какая тут корысть! – Холодцов руки вскинул к небесам. – Попихин – святой человек! По чистоте души он ведь, как грудной ребёнок. Ему бы только молока от ласкового соска. И всё. И вся корысть! Ну, конечно, если этот жулик Блинов станет отваливать ему проценты от будущих сборов, из вежливости придётся их брать. Всё это между нами, просто я не мог тебя не предупредить…
– Спасибо, спасибо, – сказал Ковригин, – естественно, между нами…
– А ты, старик, всех удивил… Если, конечно, текст твой… Говорят, ты теперь ковыряешь драму про Софью Алексеевну, сестрицу великого Петра…
– Не ковыряю. Не пишу более никаких пьес, – сказал Ковригин.
– Так тебе и поверили! А надо бы теперь тебе предъявить публике новую пьесу, чтобы снять сомнения по поводу твоих драматургических способностей.
– Ко всему прочему, – сказал Ковригин, – не вижу актрису, способную сыграть Софью, какой я её себе представляю…
– Ну, этого-то добра, – хмыкнул Холодцов, – в любой провинции намести можно полную мусорную тележку. Без подтяжек и силиконовых грудей. Только кликни. Вон ты здешнюю Ярославцеву вблизи не рассмотрел? Рассмотри. Чем не Софья? Наливная, с румянцем, бровь соболиная. Ну да, для тебя-то её другая затмила. Но той не до Софьи Алексеевны, она на цепи. Или тебе Древеснова приглянулась? Слышал, слышал… Тоже девица в соку, бурная и с амбициями…
– Да не собираюсь я писать никаких пьес ни про каких Софий! – в раздражении воскликнул Ковригин. Но уловив в глазах собеседника ехидство, пожелал успокоиться, сказал: – А ты, Гоша, чуткий наблюдатель, мне бы и в голову не пришли соображения, высказанные тобой.
– Просто я хорошо знаю мир актёрок и их повадки, – великодушно разъяснил Холодцов. – А ты ко всему прочему из-за успеха… неожиданного… уже и не очевидец, и не созерцатель, а успехом этим пришибленный или, напротив, надутый им, как дирижабль, и с высот своих запамятовал, что за существа есть бабы. Впрочем, и мужики не лучше. Ты хоть про Блинова и этого засранца Попихина не забудь.
– Не забуду, – кисло пообещал Ковригин.
Между тем вялое брожение в Рыцарском зале умов и утроб, будто бы уже удовлетворённых беседами и накормленных, сменилось оживлением. И даже оркестры у боковых стен зала, крепостной и с ночных танцполов, заиграли громче, разумно-подобающе к случаю.
Произведя дела, неотложно-отраслевых, а может, и государственных значений, к гостям вернулся Мстислав Фёдорович Острецов.
Извинился, с бокалом, видимо, всё же шампанского, принялся обходить стайки гостей, по необходимости выслушивать мнения и наверняка комплименты, пригубливать напиток, в общем – соблюдать этикет, причём скорее корпоративный, нежели придворный. Гоша Холодцов напрасно укорял Ковригина в сегодняшней якобы неспособности быть объективным наблюдателем. Всё Ковригин видел. Кое-чему и удивлялся. Скажем, отчего гости, будто бы от Острецова не зависящие, и даже столичные огурцы из комиссий перед ним заискивали. Попихин с Гошей Холодцовым сразу же стали распушенными крыльями чиновницы Половодьевой и волоклись с ней по этапам хозяйского маршрута соблюдения приличий. Но при Острецове была и своя свита, трое или четверо кравчих, последним в их охвостье суетился Виссарион Цибуля- Бульский, желавший существовать Цибульским. На Цибульского то и дело сваливались указания кравчих, и он, сгибаясь половым в трактире, углатывал указания, а то и что-то записывал в блокнотике или же подтаскивал к временным собеседниками Острецова на подносе напитки или яства. «Не тот стиль! Не тот стиль! – сокрушался Ковригин. – Неужели Острецов забывает, что приём происходит в замке, а не в шинке. Или ему и такую шваль держать при себе приятно?..» Но одно Острецову было нынче явно неприятно. Деликатно-вежливое выражение его лица изменялось, как только он взглядывал в сторону актрисы Хмелёвой. Оно становилось хмурым. А приглашённая в замок актриса Хмелёва веселилась, кокетничала с окружением, выглядела, пожалуй, излишне возбуждённой, возможно, по причине снятия автобусных ознобов горячительными влагами.
«Нет, подходить я к ней не стану, – решил Ковригин. – Одобрение своё я ей высказал. И хватит. Остальное – блажь. Не хватало ещё попасть под чьи-то чары!» Последнее соображение показалось Ковригину чересчур пафосным и взятым у кого-то из девятнадцатого века. Не у героев ли Гофмана? Попасть под чары!
Мокрые, но весёлые прошли мимо Ковригина Пантюхов с Сутыриным, видимо, возвращались к червонной звезде чёса – Натали Свиридовой. Но вблизи Ковригина остановились.
– Зря ты, Караваев, не пошел с нами, – заявил Панюхов.
