– Ковригин, – поправил Пантюхова трагик.
– Ну, пусть Ковригин! – Пантюхов стряхнул с черных кудрей воду. – Да хоть бы и Батонов. Или даже Плюшкин. Всё одно – из отдела хлебо-булочных изделий. Зря ты не пошёл с нами в бассейны. Вода в них подогрета. И зря ты пялишься на… Нам известно, на кого! Ты тут нищий студент, он же резонёр Петя Мерлузов в имении барина Великатова.
– Пантюгрюэль, – возложил руку на плечо Пантюхова Сутырин, – ты рисуешь неведомые миру картины!
– И уж тем более тебе, Ковригин, не стоит волновать нежнейшей души Наташеньку Свиридову. Мне бы твои годы… И я бы писал сонеты… – то ли капля с волос потекла по щеке Пантюхова, то ли из левого глаза артиста была исторгнута чувственная слеза, но сейчас же элегическое состояние Пантюхова было отменено: – И мой тебе совет, Ковригин, побереги себя этой ночью. Задрай дверь своего гостевого пристанища и не вздумай открывать окна. Разведка донесла – к утру рассвирепеют привидения.
– Понятно, – сказал Ковригин, – раз замок, то как же без привидений? Но откуда известно, что они рассвирепеют?
– Не имею права открыть это, ваше превосходительство! – вытянулся перед Ковригиным Пантюхов и большой палец приставил к виску. – Но вам открою.
И он зашептал на ухо Ковригину:
– Нас вербовали.
– То есть?
– А то и есть! За мзду, и отнюдь не бюджетную, вербовали сыграть кое-каких привидений. Это нас-то, с императорских подмостков?
– И что же вы? – спросил Ковригин. – Мзда-то небось весь ваш чёс перекроет!
– Да хоть бы в сто раз перекрыла! – взревел Пантюхов. – Это, может, наш генерал Люфтваффе Головачев согласился. Ему бы только свою рожу в задумчивости предъявлять крупным планом. Он, может, сейчас форму примеряет от Пол Пота. Или щёлкает зубами Дракулы. Ночью залетит к тебе в форточку, а ты, Ковригин, не дрейфь, заготовь для него стакан томатного сока. А впрочем, может, он и утонул… Ты не видел, Сутырин? – Не видел, – сказал Сутырин. – Он нырнул за шпротой, а мы уже уходили…
– Мы же с Сутыриным отказались. Шиш вам! Я заявил: «Не хочу играть в крепостном театре!».
– Какой же здесь крепостной театр? – возразил Ковригин.
– Крепостной театр и есть! – воскликнул Пантюхов. – И Параша Жемчугова подобрана!
Ковригин не мог не заметить, что при вскриках Пантюхова господин Острецов (ну, и люди при нём) взглядывал с явной укоризной на пылкого говоруна, будто бы и не комика, а смутьяна и расстригу.
– Пантюгрюеша, – в некоем смущении, но и ласково произнёс Сутырин, – всё ты смешал в кучу – и Дракулу, и готические привидения, и аленькие цветы, и Александра Николаевича Островского. Тут жанровые и смысловые несовпадения.
– С детства мечтал сыграть Варлаама, – вздохнул притихший Пантюхов, – а мне всучили роль Мисаила! Ковригин, почему в твоей пьесе нет Варлаама?
– Пушкин обокрал, – сказал Ковригин. – Сукин сын. А потом и Мусоргский.
– Ну да, – кивнул Пантюхов. – Тебя обокрал Пушкин, а ты обокрал Блинова.
– Всё! Всё! – заключил Сутырин. – Тихонечко, тихонечко и украсим общество Натальи Борисовны Свиридовой…
– А ты, Сутырин, хоть и объявлен трагиком и первым любовником, – уже на ходу бросил Пантюхов, – и на вид Мачо с Белой дачи, но живёшь смирно, а при знакомстве с заурядной трясогузкой робеешь и мяукаешь. Не по расписанию это!
Но был уведён от Ковригина Пантюхов и усажен рядом с Натали Свиридовой. А там ещё пребывала, видимо, всё же обласканная звездой дебютантка Древеснова.
– Ну, как, Александр Андреевич, не наскучил ли вам ваш успех? – рядом с Ковригиным стояла Вера Антонова.
– Наскучил, – сказал Ковригин. – Если посчитать эту суету моим успехом. Объясните, пожалуйста, отчего хозяин замка чуть что хмурится, а то и сердится?
– Вашей Марине Мнишек куплено на «Кристи» и привезено из Англии платье «Полонез» британской принцессы восемнадцатого века, тончайший шелк, лиф, отделанный лиможскими кружевами, буфы для нежных рук. Хмелёвой подошло, принцесса тоже была рослая, я чуть-чуть ушила в талии, так нет, девица надела джинсы, тельняшку с дырами и куралесит.
И не было во взгляде синежтурской модистки (только ли модистки?) и в её интонациях осуждения дерзостей куралесившей артистки, напротив, выходило, что и Вера Алексеевна поощряла озорство Хмелёвой и, возможно, некие её протестные действия, неведомые Ковригину.
Параша Жемчугова. Параша Жемчугова. Та не озорничала и не протестовала. Не было нужды… Впрочем, чего только нынче не мог не нагородить любезный гогочущей публике комик Пантюхов, громила с чёрными кудрями, так и не осчастливленный ролью Варлаама? Как на речке было на Казанке. Грозный царь пировал и веселился… Изловить и повесить!
Кстати, Параша в зале присутствовала. Прасковья (она же Полина) Древеснова, всё же добившаяся милостивого внимания Натали Свиридовой.
Чтобы истребить в себе сумятицу необязательных мыслей, Ковригин спросил Антонову:
– А что это за субъект, на полусогнутых семенящий за Острецовым? Ему бы ещё полотенце через руку. Ко мне подходил подтвердить, что он Цибульский, а не Цибуля-Бульский…
– Висячок-то наш? – поморщилась Антонова. – В смысле Виссарион. Якобы в честь Белинского. Меленький такой?
– Ну, он не меленький, – сказал Ковригин.
– Казаться хочет меленьким и незаметным, – пояснила Антонова. – Вроде бы на побегушках и более никто… А молва прочит его во дворецкие в Журино… Сегодня он приставлен к столу и кухне. А может, и к послефейерверочному бдению в замке. Но ко всему и ко всем в городе вхож. Существо, утверждают, подземельное или подводное.
– А может, и земноводное? – предположил Ковригин.
– Не знаю, – сказала Антонова. – А только не без его участия я не получила работу в спектакле… Кроме как переделки костюма из красного бархата… Раз он подходил к вам и рекомендовал себя Цибульским, значит, его подогнала к вам необходимость. Но находиться рядом с ним следует с опаской…
Прервав разговор Ковригина с Антоновой, подлетела к ним отвергнувшая платье «Полонез», а вместе с ним, видимо, и должность королевы бала, подлетела на минуту и унеслась к музыкантам из ночных клубов, проявив при этом умение выражать свойства своей натуры жестами и ритмами современных танцполов.
– Дурачится, – сказала Антонова. – Дерзит.
В минуту же общения Хмелёва чмокнула в щёку опекуншу (так назвала Антонову), а затем и Ковригина («Наконец-то выражаю благодарность за роль!»), обняла Антонову за талию, стала ей что-то шептать, сказала: «Ещё увидимся во время фейерверка!» – и унеслась.
Антонова обернулась, увидела, что Острецов со свитой стоит спиной к ней возле Свиридовой (Мороз- воевода дозором обходит владенья свои), накрыла ладонь Ковригина своей рукой и тут же убрала её. Ковригину был доверен клочок бумаги.
– Сожмите ладонь, – шепнула Антонова, – и прочтите не здесь. На потолке и на стенах наверняка камеры наблюдения…
Ковригин стоял взволнованный.
– Какие у неё глаза, – пробормотал он, наконец.
– Обыкновенные, – сказала Антонова. – Не обольщайтесь. И ко всему происходящему, прошу вас, относитесь со здравым смыслом опытного мужика.
– Ярь-медянка, – произнёс Ковригин. – Ярь веницейская…
– Причём тут ярь-медянка? – удивилась Антонова.
– Вы же художник, Вера Алексеевна…
– Ну, не художник, – покачала головой Антонова. – Скажем так, имею к ним отношение…
– Неважно, – сказал Ковригин. – Я-то тем более не художник. Но в голове моей набито столько всяких сведений, порой вовсе мне ненужных, я уже говорил вам об этом, однако иные из них просыпаются… Вот и
