печальнее вчерашнего. Возможно, и он устал от празднества не меньше заметно утомлённых или даже сокрушённых забавами, яствами и винными фонтанами призванных в его владение личностей.
Пантюхов и тот помалкивал и еле волочил ноги.
Кстати, сообразил вдруг Ковригин, среди призванных не было ни одного китайца или японца, или тем более индонезийца.
Странно…
Натали Свиридова подошла к Ковригину и нежным пальчиком ему пригрозила:
– Нехорошо, Ковригин, нехорошо! Я тебе в дверь стучалась, деликатно и робко, как мы и договаривались. А ты дверь не открыл. Давний друг, называется. А мне было не по себе. Нехорошо…
Дарования юные, Ярославцева и Древеснова, чемоданы и баулы готовые таскать за приветившей их Звездой, хоть и улыбались Ковригину, но кивками дали понять: действительно нехорошо…
Выяснилось, что, по новым творческим и финансовым расчетам, Свиридова с командой чёса через час с Журинской же пристани отправится теплоходом в Казань, а потом и в Нижний, где их ждут миллионы поклонников, уже рассевшихся в театральных и спортивных сооружениях.
– Но я тебя в Москве непременно сыщу, – сказала Свиридова, – а то ты совсем отбился от рук!
– Не сомневаюсь, – сказал Ковригин. – Приговор пересмотру не подлежит и будет приведен в исполнение…
– Что, что? – нахмурилась Свиридова.
– Я пошутил, – поспешил Ковригин. – Неуместно и глупо пошутил…
Подошедший к Ковригину Острецов напомнил о своём желании поговорить не спеша и всерьёз о Журинском замке и о пребывании в нём отца Ковригина. – Я не забыл, – быстро сказал Ковригин. – Кстати, ночью я вспомнил кое-что из рассказов отца.
И тут же замолчал. Будто бы испугался выговорить утренние, удивившие его, полудремотные ощущения.
– Вот и хорошо, – сказал Острецов. – Вы ведь пробудете в Синежтуре ещё несколько дней?
– Должен был бы… – промямлил Ковригин. И тут же добавил на всякий случай: – Правда, придётся сегодня позвонить редактору журнала… Мало ли что…
– Я вас понимаю, – кивнул Острецов. – Это самое существенное в жизни – «Мало ли что»…
Чтобы не глядеть в глаза и Острецову, Ковригин принялся рассматривать подробности башни и будто бы отыскивать окно собственной опочивальни. Форточка по-прежнему была открыта.
– Какие пинакли и люкарны замечательные, – произнес на всякий случай Ковригин. – Все линии возносят здание в выси!
Откуда же спускался ночью шелковый шнур с гирькой отвеса? И чья рука его опускала? Не в самом ли островерхом завершении башни проводила фиолетовую ночь «Ваша Е.+М.»? Но там имелись лишь щели бойниц… Впрочем, шатёр завершения обходила терраса с зубчатым карнизом. И он, Ковригин, на этой террасе не раз бывал. Ковригина зазнобило. Когда бывал? Когда? В детстве, в детстве, кто-то будто принялся успокаивать его. Но успокоить не мог. Вернулись недавние ощущения, испытанные в утренней полудремоте. И он снова вспомнил, как смог пробраться из бывшей молельни внутристенным ходом во французскую башню. Когда это было? До бомбёжки? Или после неё? Не важно… И будто бы им с Юркой Шеленковым в нишах хода (у Юрки в руке был факел из промасленной тряпки) увиделись скелеты, то есть это Юрка уверил его в том, что он увидел скелеты и что они шевелятся…
Так, завелись в нём внутренние голоса и возникли видения! Хорошо хоть не открылся ему в сундуке клад с пиастрами. Нет, надо сегодня же бежать из Синежтура! Но сундук-то был.
– Вы что-то увидели? – обеспокоенно спросил Острецов.
– Так… – небрежно выговорил Ковригин. – Просто посмотрел на свою форточку.
Взгляд его съехал по камням башни к плитам парадного двора, и была обнаружена на одной из серых плит чёрная тряпка. Подойти к ней и уж тем более поднять её Ковригин не решился.
– В университете и после него, – сказал он, – года три занимался скалолазанием. И сейчас прикинул, смог бы я спуститься по стене из назначенной мне комнаты. Выходит, что смог бы… Уступы всякие, украшения… И главное – швы промазок между камнями, чуть утопленные временем, позволили бы… Правда, руки и ноги у меня уже не те… И стена нынче влажная…
– Свиридова, – выступил вперёд Пантюхов с опохмельной чашей в руке, преподнесённой ему службой выживания, – сколько же ты всего упустила. Он ведь не только сонеты сплетает, но и человек-паук, небось, и серенады при подъёмах в твои затворы петь смог бы…
– Чтоб и вам хотелось! – сказал Ковригин.
– Это уж непременно! – воскликнул Пантюхов. – И на пароходы!
– Ему, Пантюхов, нужны теперь другие затворницы, – вздохнула Свиридова, – в Маринкиных башнях…
– Наталья Борисовна, – встревожился Острецов, – как это ни печально, но мне придётся на самом деле проводить вас сейчас на поселковую пристань, это в двух километрах, все ваши вещи и реквизит туда уже доставлены…
– Это и впрямь печально, – согласилась Свиридова, – но что поделаешь…
– Искусство, оно требует… – такими были первые слова Головачёва, услышанные Ковригиным в Журине.
– А что это за тряпка? – поинтересовалась вдруг дебютантка Древеснова, её журинские утомления лишь раззадорили и расцветили.
– Какая тряпка?
– Да вон валяется, чёрная! – сказала Древеснова. – Прямо под форточкой Александра Андреевича.
Древеснова подошла к тряпке, подняла её, распушила, рукой подёргала, будто желая стрясти с неё воду или грязь.
– А это, между прочим, вуаль, – сказала Древеснова. – Прямо, чтобы играть какую-нибудь испанку или португалку. К ней бы ещё веер! Александр Андреевич, вы позволите взять её на память? Как сувенир.
– Я-то тут при чём? – сказал Ковригин.
А вуаль уже прикрыла лицо Древесновой, готовой принять позу испанской танцовщицы с кастаньетами в правой руке и веером в левой. «Красавицы Кадикса замуж не хотят…»
– Уважаемая госпожа Древеснова, – наклонив голову, обратился к красавице Кадикса Острецов. – Позвольте лишить вас сувенира. Это просто тряпка. К форточке Александра Андреевича она не имеет никакого отношения. Служители, допустившие мусор у стен замка, будут наказаны.
Тряпка без всяких деликатностей была отобрана у Древесновой служителем, вытянувшимся в должностном усердии поблизости, Острецов её не передал, а сунул в карман длиннополого осеннего пальто, серого в крапинку.
У Журинской пристани загудел теплоход.
– Ну, всё! – провозгласил Острецов. – Машины поданы, корабль ждёт.
– Вуали спрятались, – тихо пропел Пантюхов, – опали лютики, а с ними и аленькие цветы…
– Ковригин, – заявила Свиридова, – уважь женщину на прощанье, обними и расцелуй!
Впрочем, дожидаться действий Ковригина она не стала, сама шагнула к нему, обняла его, своими губами нашла его губы, и Ковригин ощутил, что она сейчас не играет, что Натали встрече с ним в Синежтуре рада и что она ему не противна…
– В Москве я тебя найду, – сказала Свиридова, уже усаживаясь на заднее сиденье «порше». – Есть о чём поговорить и что вспомнить. Ты мне дал правильный номер телефона?
– Правильный, правильный, – подтвердил Ковригин.
Когда автомобили покатили к пристани, Ковригин вспомнил, что номер-то он дал правильный, но того самого телефона, который был упрятан им под камнями у платформы «Речник» и наверняка давно разрядился. А если и не разрядился, то обитался в чьём-либо кармане, продавца яблок фермера Макара, например, или какого-нибудь другого хозяина, вполне возможно, поклонника актрисы Свиридовой, а то и просто бомжа.
Зачем надо было обманывать женщину, укорил себя Ковригин.
По рассеянности, ответил сам себе. И из опасений.
А коли и впрямь у неё возникнет нужда, она найдёт его без особых усилий.
