передвигаться, меняя направление, петляя, переходя из переулка в переулок, но держа путь именно в сторону Колёсной улицы. Останавливался. То будто бы стряхивая с плеча птичьи подарки, то инспектируя состояние шнурков, при этом оглядываясь по сторонам: нет ли за ним хвоста…
И вдруг сообразил: а нужен ли нынче хвост?
Что он смешит самого себя и кого-то неведомого, если тот существует?
Если тот существует и у него есть интерес к действиям заезжего литератора, или даже эти действия настораживают его, у него наверняка имеются современные или специфические средства наблюдения, и нечего Ковригину петлять и рассматривать собственные шнурки.
И кого ему вообще надо было опасаться сегодня? Острецова? Португалку де Луну? Лоренцу Козимовну? Кардиганова-Амазонкина? Или, скажем, гнусного Цибульского, который и по справедливости – Цибуля- Бульский?
Смешно!
Ковригин выпрямился и степенным господином вышагивал теперь по незнакомому городу.
Улицы рабочей слободы открывались ему. Улица Тележная, Улица Оглобельная («улица Дирижабельная», вспомнилось Ковригину). Улица Обозная. А вот и та самая – Колёсная.
Дом, названный Хмелёвой, был деревянный, с мезонином и балконом. Коньком на крыше укрепили колесо, обитое железом. Хороши были резные наличники окон с солярными мотивами, схожие Ковригин видел в Томске и Иркутске. А вот ворота и подзоры крыльца явно исполнили мастера чугунного литья. Ковригин уважал точность и минут пятнадцать оглядывал дома вокруг (и те были замечательны), прежде чем вернуться к интересующим его воротам.
– Александр Андреевич? – окликнула его с крыльца молодица лет двадцати пяти, не дожидаясь, когда визитёр дёрнет за проволоку укреплённого над воротами колокольца.
– Он самый, – сказал Ковригин. – Александр Андреевич Ковригин.
– Проходите, проходите, Александр Андреевич, я – Ангелина, для своих – Алина, обязана вас встретить и проводить в горницу.
И Алина, девушка с лубочного листа, чёрные волосы с прямым пробором, белая астра в них, сапожки до колен, приветливая и жизнерадостная, подхватила гостя под руку, повела его в дом с колесом на крыше.
Впрочем, «горница» оказалась обыкновенной комнатой с привычной мебелью, и возникший вдруг в воображении Ковригина самовар рядом с пряниками и кренделями, посыпанными маком, на столе, слава Богу, отсутствовали.
Хмелёва стояла у порога в зелёном свитере и черных брюках, и было заметно, что она волнуется.
– Я вам больше не нужна? – спросила Алина. – Мне надо спешить на работу, а потому я вас оставляю. Тебе, Елена, здесь всё знакомо, и, если нужно будет что-то поставить на стол, хозяйничай сама.
– Лина – моя землячка, – объявила Хмелёва. – Мы приехали сюда из Воткинска. Неизвестно зачем. А родители мои и теперь проживают в Воткинске.
– Город Чайковского, – сказал Ковригин.
– Но не будем отвлекаться, – сказала Хмелёва. – Разговор у меня к вам на десять минут. Но не исключено, что он сразу станет для вас неприятным и неприемлимым, и вы покинете этот дом.
– Весь внимание, – произнёс Ковригин и опустился на предложенный ему стул.
– Мне, Александр Андреевич, – сказала Хмелёва печально, – необходимо уехать из Синежтура в Москву. Чем скорее, тем лучше. Не спрашивайте почему. В Москве опять же по необходимости мне следует совершить сделку, то есть фиктивный брак. И получить прописку. Вам не противно слушать это?
– Я продолжаю вас слушать, – сказал Ковригин.
– Спасибо, – сказала Хмелёва. – Знакомых в Москве у меня нет, я рассчитываю на вашу помощь и на ваше благородство. Человек, каким бы он ни был, тот, что согласится на сделку, не будет рисковать ни деньгами, ни потерей репутации. При надобности мы заверим у нотариуса моё обязательство отказаться от каких-либо претензий на жилплощадь и имущество временного супруга. Вот, собственно, всё. Вы сейчас же можете уйти, и я не буду на вас в обиде. Я уже вызвала у вас чувства брезгливости и презрения?
– Нет, не вызвали, – сказал Ковригин. – У меня к вам иное отношение. И оно, пожалуй, обостряется…
– Если это так, то чрезвычайно рада! – Хмелёва рассияла, ладоши её сошлись в хлопках, но она тут же посчитала, что выглядит легкомысленной, брови её сразу стали строгими, она подсела к Ковригину, колени её упёрлись в колени Ковригина.
– И что?.. – прошептала она. – И что вы решили?
– Постараюсь вам помочь. Есть у меня… – Ковригин чуть было не произнёс «шальные», – приятели, к каким я могу обратиться с вашим предложением. Но так или иначе им придётся объяснить, в чём суть вашей необходимости.
– Я им объясню! – воскликнула Хмелёва. – И вам я в Москве объясню. Но пока вы меня ни о чём не спрашивайте! Вы и так могли о многом догадаться. Но знать обо всём, пока вы в Синежтуре, опасно. Вы и так, коли возьмётесь вызволить меня, можете попасть в рискованную ситуацию. А потому прошу вас, не спешите с решением.
– Трусом никогда не был, – сказал Ковригин.
Он снова ощутил себя конспиратором, огородами добравшимся до явочной квартиры.
А Хмелёва будто бы Мариной Мнишек собеседовала в Дмитрове с гетманом Сапегой, рассчитывая на его содействие…
Блажь! Дурость!
– Леночка, – сказал Ковригин («Уже – Леночка! Размармеладился!»). – Если за вами присмотр и вам нужен сопроводитель, каким способом вы собираетесь выбраться из Синежтура? Ведь на вокзале и в аэропорту вас непременно узнают…
– Способ простой, – с воодушевлением произнесла Хмелёва. – Линкин кавалер – лётчик. А у нас – заводской аэродром. С военным грузом он нас на какой-нибудь Чкаловский и доставит. А уже в Москве – вы хозяин.
– Понятно, – сказал Ковригин.
Хмелёва встала, и Ковригин встал.
– Завтра или послезавтра у них рейс. К вечеру. Алина завтра утром сообщит вам о времени.
– Хорошо, – кивнул Ковригин.
– Чая я вам не предлагаю, – сказала Хмелёва.
– Я на него и не рассчитывал…
– Давайте я вас расцелую с благодарностью за всё, Александр Андреевич!
Хмелёва обняла Ковригина, и поцелуй её вышел вовсе не сценическим.
Глаза её лучились, а порой будто бы сверкали, и вряд ли из-за одних чувств благодарности к проводнику в Москву…
И Ковригин покинул Колёсную улицу.
29
«Лучше бы Блинов выбил сегодня права на Большой Бронной!» – думал Ковригин, сидя в своём гостиничном номере.
Экий молодёц! Позёр! Бахвал! Трусом он, видите ли, никогда не был! А лопухом был сто раз! Миллион раз! В прощальном на Колёсной улице сверкании глаз Хмелёвой было торжество расчета, он, ушлый балбес, должен был этот расчёт ощутить.
И что же? Снова искать поводы для отказов от участия в затеях несомненно волновавшей его женщины? Но уж нет. Лопух он, конечно, лопух, но ведь трусом и впрямь проявлял себя редко.
Однако он был не в том возрасте и не в той степени увлечения женщиной, чтобы игра гормонов в нём могла привести к молодеческим безрассудствам. Так полагал Ковригин. И ещё он полагал, что следует иметь хотя бы гипотетическое представление о том, чем была вызвана затея Хмелёвой и кем он мог оказаться в её авантюре либо игре, или (и такое не исключалось) в её вынужденной попытке спасти себя и свою честь, а может, и свою профессиональную судьбу.
И так, и эдак обмозговывал Ковригин нынешний случай Хмелёвой и не мог утвердиться в каком-либо окончательном и единственно обоснованном мнении. Вариантов этого случая можно было, зная хотя бы
