особенности артистических натур, насчитать десятки. Ожидать подсказки Хмелёвой, что и как, не приходилось. Было сказано довольно жестко: «Вы меня пока ни о чём не спрашивайте!» Что было в этих словах – нежелание допустить нужного, но по сути постороннего, чужого человека в свои душевные тайны или стремление уберечь его от излишнего и опасного знания, не имело значения. Он согласился быть пособником побега из Синежтура и должен был держать слово. Хотя, конечно, всё это выглядело чушью – фиктивный брак, прописка в Москве, и непременно сейчас же… Но всё, помолчим, помолчим, подробности тайны (или блажи) знать не положено, и сами знать ни о чём не будем. Надо так надо…
Другое дело. Он взялся пособить Хмелёвой именно в Москве и всё там чуть ли не моментально уладить. То есть обеспечить её кавалером с квартирой и готовностью к походу в ЗАГС. Он даже уверил себя в том, что вызовет состязательный интерес к фиктивному сочетанию с провинциальной красавицей у десятка шальных приятелей. Откуда они? Откуда он возьмёт этих конкурентов-бойцов? Действительно, можно было бы найти и более десятка чувствительно-безответственных мужиков или хотя бы циников, но ведь не за два же дня! И притом необходимо было денежное обеспечение соблюдений удачной фиктивности. А о деньгах Хмелёва не заикнулась.
Брать на себя финансовые расходы Хмелёвой с её неразъясненным предприятием Ковригин не собирался. Может быть, барышня в искреннем заблуждении рассчитывала на него как на рыцаря Айвенго, не понимая, что он всего лишь проезжий корнет или – в лучшем случае – резонёр Петя Мелузов. И не поставить в известность Хмелёву об экономическом компоненте будущей сделки было бы делом нечестным. А сделать это следовало до отлёта с заводского аэродрома. Чтобы охладить красавицу московскими ценами и дать ей понять, что он, Ковригин, поклонник её дарования, но не более того…
Ковригин нервно ходил по номеру, включил на всякий случай телевизор. Играли «Зенит» с «Сатурном», словесные кружева вывязывал на коклюшках комментатор Кваквадзе, при падении футболиста Дзюбы он отчего-то процитировал строку из третьего акта «Фауста» Гёте, при этом назвал Гёте Амадеем-Вольфгангом. Ковригин вспомнил: совсем недавно он слушал этого Кваквадзе и радовался: «Экая красивая у него фамилия!» Теперь сообразил: а чего уж такого красивого в этой фамилии? Кваквадзе. Кваква… Не квакша, а именно кваква! Кваква, цапля, пожиратель лягушек.
Ковригин тотчас удивился ходу своих мыслей. Квакша, получалось, была ему приятна, а кваква чуть ли не противна. Из-за чего? Из-за того, что пожирала лягушек. А он, Ковригин, – кто? Превратился в покровителя и защитника лягушек, что ли? С чего бы?
Из-за ресторана «Лягушки», куда Ковригин намеревался пойти вечером? Глупость… Но перспектива провести вечер, а может быть, и ночь в «Лягушках» Ковригина теперь подбодрила.
Желание поваляться или даже вздремнуть было отклонено. День надо было осуществлять на людях и вести себя так, будто никаких экстренных происшествий не предвиделось и ни в какие авантюры его не могло затянуть смерчем. А некоторые знали, что он намерен нынче посетить знаменитую башню и музей при ней (была необходимость хотя бы взглянуть на изделия синежтурских косторезов). Да и отказываться от встречи с режиссёром «Маринкиной башни» не было резона. Вот водить разговоры с Острецовым Ковригину сегодня не хотелось. А, собственно, почему? Разве он собрался обмануть Острецова или намеревался унизить его подлостью? Это ведь лишь в его, Ковригина, воображении да в пьяных ехидствах Пантюхова вырисовывалось некое будто бы рабство Хмелёвой и её узническое состояние. От Острецова ли затевала Хмелёва побег? Ковригин начал в этом сомневаться.
«На женскую задачку нет угадчика», – вспомнилось Ковригину мнение мудрецов с завалинок.
В дверь его номера постучали. Посетителем явился режиссёр Жемякин Василий Наумович.
– Александр Андреевич, – заспешил Жемякин, – я даже и не присяду у вас. Извините милостиво. Я пригласил вас в театр, там, мол, пообщаемся неспешно, гостеприимство с чайком и сигарами, и всё такое. Порадуемся друг другу и всё такое… Куда тут! Бегать приходится. Бумаги, предуведомления…
Ковригин чуть было не поинтересовался, какие такие предуведомления, но Жемякин скороговоркой своей помешал это сделать.
– В Москву вот, извините, надо срочно готовиться. Площадка обещана в центре Мейерхольда. Вводы готовить. Мало ли что… Хмелёва возьмет и простудится. Хорошо хоть есть Ярославцева. Или вот вы Древеснову открыли…
– Не открывал я никакой Древесновой! – нахмурился Ковригин.
– Ну, как же! Как же! – воскликнул Жемякин. – Ну, даже если и не вы открыли, тогда кто-то другой, теперь неважно!
Словом, Жемякин забежал в гостиницу, чтобы упредить Ковригина, уберечь его от лишнего похода в театр, завтра, надеюсь, у драгоценного Александра Андреевича время будет, вот и прекрасно, завтра он, Жемякин, его и отыщет, а теперь надо нестись к городскому Голове, тот, возможно, вместе с театром пожелает посетить столицу, а потом разыскивать просвещенного мецената Острецова, тут свои сложности, Голова с Острецовым чуть ли не на ножах.
Василий Наумович продолжал пулемётить, был он мал ростом, походил на бухгалтера старой школы, привыкшего общаться с костяшками счётов, очки его спадали на кончик короткого носа, курчавые волосы на окраинах лысины давно не были стрижены.
– Ну, всё! Я побежал! – объявил Жемякин и двинулся к двери, успев, впрочем, бросить на ходу: – А вы, Александр Андреевич, между прочим, обещали написать нам пьесу о Софье Алексеевне, царевне. Хорошо бы к следующему сезону, Софью у нас есть кому сыграть, Ярославцева, например, чем не Софья, хороша барышня и в соку, и характером сильна, и честолюбива, или вот Древеснова, это ведь вы на неё поставили, это вы же угадали в ней искру, пока не знаю чего…
Ковригин готов был осерчать на Жемякина. И этот приписывает ему какое-то особенное участие в судьбе дебютантки Древесновой, да ещё и напоминает о дурацкой ставке! Но углядев перхоть на сером с голубыми ромбами джемпере режиссёра, помятость воротника белой рубашки, неловко вылезавшего из ромбов джемпера, пожалел Жемякина, представил, как нелегко руководить застенчивому, по всей вероятности, человеку провинциальным театром, простил ему Маринкину башню и Польское мясо, сказал тихо, с состраданием то ли к Жемякину, то ли к самому себе:
– Не пишу я пьес, Василий Наумович… Влюбился некогда, безнадёжным юнцом, и отважился на неразумный подвиг… Такое не повторяется…
– Вот вы и теперь влюбитесь, Александр Андреевич, пылко и безнадёжно! – остановился у двери Жемякин. В глазах его было воодушевление, чуть ли не восторг, будто озарение явилось ему, будто в его натуре не вызрело, а именно вспыхнуло, воспламенилось режиссёрское решение, какое не даст ему теперь покоя. – Это же прекрасно! Влюбитесь Александр Андреевич! В Москве сколько чудесных женщин! А лучше – в кого-нибудь из наших. Я хоть бы сейчас… Ярославцева, Древеснова, вглядитесь в них! Я уж не говорю про…
Тут же Жемякин будто бы спохватился, обеспокоился, стены и потолок сверлением глаз принялся изучать, будто бы отыскивая жучки, сказал: «Опаздываю! До встречи!» – и пропал.
«Что я перед ним оправдываюсь? – подумал Ковригин. – Какую такую пьесу я обещал ему написать, да ещё и к новому сезону?» А ведь мог, будучи окружён в Рыцарском зале возбуждёнными людьми, нафанфаронить и выплеснуть на манер Хлестакова бесстыжую похвальбу: пьесу, да пожалуйста, сей момент, хоть завтра!
Но что-то он не помнил вчерашнего своего трескучего фанфаронства…
А вот пожелание Жемякина Ковригину влюбиться («Я уж не говорю про…») и мгновенный испуг подстрекателя к написанию исторической драмы из головы не выходили…
«Я уж не говорю про…» Про остролицую, глазастую, гибкую, тонкую в кости, не нуждающуюся в гриме красавицу Хмелёву. А Ковригин уже и при словах Жемякина десять минут назад вспоминал моменты театрального фуршета с обещаниями золотых масок и жемчужных улыбок Турандот, в частности и те, когда страстная женщина в красном бархате, чьи глаза не остудить и ушатами талой воды, восторженно глядела на хозяина жизни, истинного барина, готового сейчас же угостить всех блинами с осетровой икрой, Юлия Валентиновича Блинова, и то, как она в финальном выходе на сцену при публике преклонила пред маэстро прекрасное колено. Теперь-то она вряд ли бы тратила свои восторги на Блинова. Хотя, кто знает… Снова Ковригин отругал себя за пижонски-легкомысленное согласие сопровождать Хмелёву в Москву, да ещё и подыскивать партии для прописочно-законного постоя дамы в столичном Эльдорадо, в коем все предметы, в том числе и театральные программки, из чистого ацтекского жёлтого металла.
