В час ровно Ковригин оказался в переулке имени Ворошилова и возле детской площадки (раньше как будто бы и не замечал в центре Синежтура ребятишек), увидел шлем Алины, жёлто-красный, с синими металлическими крыльями. Алина стояла рядом со сверкающим отделкой коньком-горбунком неизвестного для Ковригина происхождения, японского или штатского, впрочем, в мотоциклах он не разбирался, что «Ямаха», что «Харлей Дэвидсон» – ему было едино.
– Лучше бы и впрямь меня здесь ждала телега, – сказал Ковригин. – И трясти, небось, будет эта махина, и греметь с вытьём примется…
– Обижаете, Александр Андреевич, – укоризненно покачала головой Алина. – Для меня это художественное произведение, рождённое летать.
Ковригину было решительно указано на седло за спиной пилота. В коляске же тихо ожидала начала гонки пассажирка. Она сложила под ремешком шлема руки домиком и почтительным кивком приветствовала Ковригина. Из-под шлема на него взглянули раскосые глаза. «Ба, да это же вчерашняя китаянка! – подумал Ковригин. – Или японка…»
– Здравствуйте, Александр Андреевич, – глаза китаянки были лукавыми. – Вы не передумали?
– Не передумал, – твёрдо произнёс Ковригин.
– Ну, тогда, Алина, трогай! – распорядилась китаянка.
– С Богом! – прошептала Алина.
И тронула.
Не любил Ковригин ездить на мотоциклах, в особенности седоком-заспинником. Тут же возникало унизительное желание вцепиться во что-то или в кого-то, будто в круг спасательный, и даже закрыть глаза. Но сейчас он сам был существом или средством, какое должно было гарантировать безопасность путешествия мечтательной и нежной особы и доставку этой самой особы в промежуточный пункт обитания её грёз. Ему бы нынче копьё в руки и медный таз на голову, Россинант уже гремел костями под ним.
Но допустят ли китаянку на военный аэродром, мелькнуло в нём соображение.
Какой аэродром? При чём аэродром? Их же везут на пристань Журино!
– Александр Андреевич, – сказала китаянка голосом Мнишек-Хмелёвой, впрочем, всё ещё нежно, – держитесь. Алина увлекается мото-фристайлом.
«Ничего себе! – подумал Ковригин. – А когда она будет спускаться с холма к пристани Журино, не придёт ли ей в голову взять, да и перелететь на южный низовой берег? Но может, там и находится в укрытии аэродром?»
И сразу понял, что в мыслях о крутизне спуска от верхней улицы посёлка, прижавшейся к Оранжерее и Западной башне замка, возобновились в нём ощущения полного совмещения его чувств и чувств его отца, и будто бы он, Ковригин Саша, летел когда-то зимой на санках по спуску к пристани и ударился о какой-то столб, ходил недели с синяками и бинтами на лбу.
Чур! Чур меня!
А движение мото-фристайльной Алины с громыханиями её телеги совершенно не обеспокоило послеобеденных жителей Синежтура, даже и не вызвало их внимания и тем более оскорбительных реплик, а главное – Ковригина не трясло и не сбрасывало с седла.
По желанию Алины (бери её каскадёром в фильм с небедным бюджетом) её телегу занесло на привокзальную площадь имени Каменной Бабы, Алина изловчилась повернуться к Ковригину, сунула ему в руку монеты бледного металла и прокричала: «Швырните ей в наилучшие места, и вы ещё раз побываете в Синежтуре со сверканием меди!». Было совершено четыре со сменой скоростей и углов объезда Каменной Бабы, и наконец Ковригин метателем сумел угодить Каллипиге монетой именно в мраморный зад.
А он уже полагал, что при случае попытается снова побывать в Среднем Синежтуре. Хотя бы для того, чтобы рассмотреть костяную пороховницу в музее при Башне. А может, и ради совсем иных ценностей и сюжетов.
С растяжек и укреплённых на домах щитов смотрела на граждан отчаянная бой-девица в красном гусарском костюме и саблей указывала на запад: «В Москву! На театральные фестивали! В Авиньон! В Эдинбург!»
Кто отпустил деньги на свежие для Синежтура культурные лозунги – городские ли власти или просвещённые меценаты, Ковригин выспрашивать у китаянки не стал. Да она могла ни о чём и не знать…
В одно из мгновений финального объезда Каменной Бабы Ковригину померещилось порхание над Каллипигой полуголого (в шкуре, отросшей всё же на бёдрах в ожидании холодов) существа, возможно, летучего охранника. И будто бы свирель звучала…
Померещилось, решил Ковригин.
Минут через сорок прикатили к колючей проволоке с будками и сторожевыми вышками, и это была явно не пристань Журино. Большая Река рядом не протекала. И угадывалось, что главный въезд в пространства запретной зоны находится в ином месте, а здесь имеются лишь служебные помещения и проезды.
Алина предложила Ковригину погулять полчаса, размять ноги, а когда подъедет автомобиль, вернуться к ним.
Подъехала «Нива», из неё выскочил ловкий молодой человек, чмокнул Алину в щёку, и та махнула Ковригину рукой: мол, поспешайте.
Подойдя к автомобилю, Ковригин не обнаружил рядом с Алиной и её ухажёром китаянки. Стояла у «Нивы» простенькая продавщица мелочей с рынка в бежевом платочке, протянула Ковригину бумажный кулёк с жареными семечками.
Если помните, Ковригин и предполагал, что китаянку, пусть она даже и при чисто выправленных бумагах, на секретный объект не допустят. «Конспираторы!» – усмехнулся Ковригин. А сам-то кем он был теперь?
Прилётный рёв зелёнобокой машины, рассекающей просторы пятого океана, вызвал гул земли, напряжение барабанных перепонок Ковригина и желание выгнать из ушей жёлтую дрянь, называемую серой. Спички с этой серой вряд ли бы возгорели.
– Ну, всё! – Алина расцеловала торговку семечками. – Лягушка-путешественница! А вы уж, Александр Андреевич, сохраните Лену в целостности…
– И невинности! – сказал Ковригин. – Непременно! Но почему она вдруг лягушка? Никакие сказки в нашем случае неприемлемы. Я тогда – кто?
– Я так… Александр Андреевич… – смутилась Алина, – сморозила от волнения…
– Хватит волнений и лирики, – заявил водитель «Нивы». – Времени у нас двадцать минут. А потому быстрая смена диспозиций!
– Есть, Анатолий! Есть! – отчеканила Алина, гибкая, сильная, каучуковая в своей чёрной униформе, вскочила на рокерский трон и, приподняв левую руку в ритуальном приветствии, унеслась по примятой утренними холодами траве к бетонному тракту.
Анатолий, имя вычислилось из обращения Алины, резко, без слов, но жестами и с применением рук усадил девушку в бежевом платке и Ковригина на заднее сиденье «Нивы», а потом и натянул им на лица полумаски с прорезями для глаз.
При этом Ковригин будто бы и задремал.
Проблески соображения и способность видеть вернулись к нему внутри летательного аппарата, и аппарат этот, несомненно, летел. Не только летел, но и заставлял Ковригина подскакивать и ударяться то плечом, то головой о железную планку, крашенную в зелёную армейскую необходимость. Над железякой этой круглился иллюминатор, и в нём неслись клочья облаков. Рядом с Ковригиным на железной же лавке сидела, закрыв глаза, женщина, лоб её был прикрыт платком, и Ковригин принялся соображать, зачем она здесь (как и он тут зачем) и кто она такая. Ему вдруг почудилось, что это аховая байкерша Алина, и ему стало приятно от того, что рядом с ним приместилась именно Алина. Теперь он подумал, что нутро летательного аппарата способно упрятать в себе футбольный стадион (не «Руслан» ли это?), стояли здесь прикрытые маскхалатами, свойственных случаю размеров, видимо, изделия синежтурских обозостроителей, и летели они в дальние страны, имевшие в своих карманах деньги на оплату серьезных изделий.
– Мы летим? – спросила соседка Ковригина по железной лавке, и Ковригин понял, что никакая это не Алина (да и зачем той изменять своему транспортному средству?), а Леночка Хмелёва.
– Летим, – сказал Ковригин, сразу почувствовав себя опекуном или даже чуть ли не отцом
