главный идеолог российской империи последней четверти 19-го столетия, разжигал религиозную ненависть в стране и являлся пособников знаменитых на весь мир еврейских погромов, а однажды он назвал европейский парламентаризм и западную демократию “Великой ложью нашего времени”.
Как я уже заметил, де Кюстин был сторонником монархического типа правления, но увиденное в России настолько его потрясло, что по его признанию во Францию он вернулся уже с мыслями о необходимости смешенного правления. В русской империи его ужаснули многие вещи: обилие лжи и лицемерия, когда любая критическая истина в отношении властей или их представителей рассматривается как государственная измена. Несамостоятельность и подчинение церкви правительству (это он еще не знал, что Петр I хотел отменить тайну исповеди), отчего, по его мнению, русское общество становится безнравственным. Безразличие к человеческой жизни: маркиз описывает порядок восстановления Зимнего дворца после пожара, когда император Николай I дал указание завершить работы к указанному им сроку и множество мастеров погибли – внутри дворца сильно топили, чтобы ускорить высыхание стен, а на улице тем временем свирепствовали тридцати градусные морозы; он говорит, что при строительстве французским королем своего дворца столько людей заработали, сколько погибло несчастных русских мастеров при реставрации этого. Отмечает, что русские, как в обычные времена, так и во времена смут и волнений убивают с каким-то безразличием и бездушием точно поворачивают стрелку какого-то механизма, в то время как европейцы во времена революций совершали убийства, будучи во власти страстей.
Несомненно, де Кюстин нарисовал очень открытую и правдивую картину российской действительности и тонко почувствовал психологию местного населения. Описанные им и столь типичные для русских фатализм, бездушие и безразличие к судьбам незнакомы людей, проявили себя впоследствии в полную силу в период сталинских репрессий, которые были бы невозможны без наличия у народа указанных душевных свойств. Однако, какой бы правдивой, прочувственной и благородной не была его работа, ей все же не хватает научной глубины, чему вероятно препятствовали как избранная форма самого произведения – дорожный очерк, так и впечатлительность личности самого автора, характерная для людей искусства. Отразив незнакомую и чуждую ему реальность, он оказался неспособен ее понять и объяснить. Отсюда непомерное и чрезмерно преувеличенное им влияние личности императора, образа управления и роли церкви на все стороны общественной жизни и недооценка роли русской культуры и русского духа, первостепенное значение которых в судьбах народа и их влияние на все без исключения стороны общественной жизни можно осознать только в потоке веков.
Перейдем к рассмотрению свидетельств, представленных в упомянутых произведениях двух русских писателей, Чехова и Ерофеева. Определенно, Чехов со всем свойственным ему реализмом в своем рассказе самым точным образом изобразил деревенскую жизнь, оказаться в которой нормальному человеку и страшно и небезопасно. Где для него нет иного выхода кроме как, либо умереть от психологического расстройства или пьяных рук, либо же приобрести самые варварские и гнусные черты и тем самым навсегда погибнуть нравственно. Надо заметить, конечно же, не все были готовы к таким чеховским откровения и, в частности, г-н Толстой, который ханжески обвинил писателя в искажении и непонимании сельской жизни: “Рассказ Чехова – это грех перед народом. Он не знает народа. Из 120 миллионов русских мужиков Чехов взял только темные черты. Если бы русские мужики были действительно таковы, то все мы давно перестали бы существовать”.
Трудно судить о высказывании, в котором слепое негодование и эмоции подавляют разум известного писателя. Лично я не согласен с Чеховым лишь в той мере, в какой он путает причину со следствием. Сельские жители грубы, нечестны и постоянно ссорятся не потому, что они боятся и не доверяют друг другу, а, наоборот, они страшатся и презирают один другого, потому что знают о грубости, лжи, злопамятства и враждебности окружающих. А еще, пожалуй, в том, что описанные им факты типичны исключительно для простого люда русской деревни; мне, как я уже упоминал, постоянно приходится видеть подобное и в городах и в столице. Об этом же говорит и Ерофеев, фактически утверждающий, что несчастье, безнравственность, повсеместный обман и притворство – это исторические константы русской культуры (ментальности), действующие по всей стране.
Переходя к оценке свидетельских показаний Фандербека и Гайлинга, то сразу же бросается в глаза безмерное преувеличение ими роли усилий и личности Петра Великого в деле цивилизации и облагораживания нравов жителей империи. А так же явное преувеличение степени влияния развития наук, ремесел и образования на культуру и нравственность народа. Вообще, у Руссо есть одна интересная и в то же самое время весьма странная работа, в которой он высказывает мнение, что развитие наук и искусств не только не улучшает нравы народа, но напротив способствует их падению. Я, в свою очередь, предполагаю, что развитие образования, наук, поэзии или музыки хоть, вероятно, и улучшает душевные свойства людей, но их влияние крайне ограничено по сравнению с другими причинами, о которых речь пойдет в свое время. Они скорее являются украшением общественных нравов, чем основанием их структуры и источником их развития.
В этой связи мне вспомнился один любопытный исторический факт, связанный с деятельностью печально известной Миссисипской компании во Франции в начале 18-го века. Эта компания получила в свое управление земли в районе реки Миссисипи, где должна была вести свою хозяйственную деятельность. Чтобы получить необходимые для этого средства, компания выпускала в обращение новые акции, между тем Национальный банк Франции специально предоставлял, по сути, неограниченный кредит для таких покупателей. Однажды компания устроила небольшую рекламную акцию. Она выловила в североамериканских лесах несколько дикарей, одела их по последней моде, научила манерам высшего общества и даже, кажется, играть на пианино. После чего они были представлены парижскому свету, в котором имели большой успех. Однако, возвращаясь затем обратно у берегов Америки, они неожиданно для всех внезапно сорвали с себя прекрасные и дорогие одежды, разорвали их и, перебив всех сопровождающих, скрылись в окрестных лесах. Этот случай подтверждает то мнение, согласно которому развитие образования и мода на искусства – это не более чем тонкий налет на нравах народа. И то, что Петр I привнес в Россию европейскую одежду, привычки и архитектуру, это нисколько не изменило психологический портрет местного населения.
Помимо этого, г-н Фандербек, по всей видимости, не до конца читал Тацита или не был знаком со всеми сохранившимися его произведениями. Корнелий Тацит действительно во многих своих сочинениях называет германцев варварами. Однако, с точки зрения исследования истоков культуры и национального характера будущих европейских народов, с одной стороны, и русских, с другой, чрезвычайно важно одно его замечание: в нем он описывает существующие уже в I веке н.э. культурные различия между многочисленными германскими племенами и племенами венедов от которых впоследствии и произошли русские и которых он не знает к кому отнести – то ли к германцам, то ли к сарматам. Вот что сам Тацит пишет в своем произведении “О происхождении германцев и местоположении Германии”: “Отнести ли певкинов, венедов и фенов к германцам или сарматам, право, не знаю, хотя певкины, которых некоторые называют бастарнами, речью, образом жизни, оседлостью и жилищами повторяют германцев. Неопрятность у всех, праздность и косность среди знати (чего нет у германцев). Из-за смешенных браков их облик становится все безобразнее, и они приобретают черты сарматов. Венеды переняли многое из их нравов (то есть сарматов), ибо ради грабежа рыщут по лесам и горам, какие только ни существуют между певкинами и фенами. Однако их скорее можно причислить к германцам, потому что они сооружают себе дома, носят щиты и передвигаются пешими, и притом с большой быстротой; все это отмежевывает их от сарматов, проводящих всю жизнь в повозке и на коне”.
