Так же, пожалуй, стоит коротко рассказать об интересной статье Кончаловского, напечатанной на страницах “Open Democracy” в октябре 2010 года и озаглавленной: “Русская ментальность и мировой цивилизационный процесс”. В основу статьи положена речь, произнесенная им на проходившей в Москве международной конференции: “Культура, культурные изменения и экономическое развитие”, где помимо прочих присутствовали Харрисон и Грондона; выступал со своим докладом и Ясин.
В ней автор высказывает мнение, согласно которому религия имеет первостепенное значение в формировании этики и культуры любой нации. Вслед за Грондоной утверждает, что на заре цивилизации национальных особенностей почти не существовало, был общий этический код; однако затем под воздействием самых разных обстоятельств – войн, миграций, климата и, прежде всего, религии он начал с разной скоростью эволюционировать, а у некоторых народов остался почти в первоначальном виде, основные его черты: пренебрежение к закону, разнузданность власти, неготовность людей к взаимному сотрудничеству, личный эгоизм. Как нетрудно догадаться к последней группе народов относится подавляющее число небогатых стран, в том числе, и Россия.
Культурные проблемы русских, на его взгляд, начались после перевода Кириллом и Мефодием Священного писания на русский язык. С одной стороны, это способствовало тому, что после этого духовенству не было надобности в изучении греческого и латинского языков, вследствие чего была потеряна связь с развитой античной культурой. С другой – привело к изоляции от традиции церковных диспутов, типичных для богословов средневековой Европы, и признаком подлинного благочестия на Руси стал считаться нерассуждающий разум. Здесь Кончаловский следует за Ключевским и приводит его цитату, в которой тот утверждает, что русское духовенство требовало верить, а не размышлять, и русские стали бояться мысли и разума, точно греха. Поэтому впоследствии, когда русские сталкивались с чужой мыслью, они принимали ее на веру; при чем это касалось не только общественной, но и научной мысли, превращая истины в догматы, преклоняясь перед авторитетами, превращая храм науки в скопище суеверий и предрассудков. А вера, исключающая размышление обречена на фанатизм и нетерпимость к инакомыслию.
Кончаловский хочет помочь русским избавится от бедности и агрессии, для чего, по его мнению, необходимо расшифровать (понять) этический код, обнаружить нежелательные и недостающие элементы, после чего попытаться внести в него необходимые изменения. Но ни научное сообщество, ни правительство не проявляют к этому интереса. Он объясняет это так: обсуждение этой темы может вызвать чувство неполноценности и негодования, поэтому и экономисты и чиновники склонны все беды и трудности связывать с неудачными политическими решениями, плохими правителями и неразвитостью гражданского сознания.
Так как от выступавших на симпозиуме не прозвучало никаких практических предложений по изменению менталитета, а были десятки раз на разные лады пересказаны и так всем хорошо известные его особенности, то Кончаловский встал и спросил: “Но господа ученые, как лечить!? Где лекарство?!” И несмышленый, жалкий и ограниченный Ясин ему ответил: “Лучшим лекарством от иерархии является демократия”. На вопрос Кончаловского, как она появится в России, он ответил, что надо немного подождать. Как признается Кончаловский, этот ответ поверг его в ступор. Он пишет: “Если Ясин считает, что в результате демократии может появиться новая ментальность и исчезнет иерархия, то какие силы, как он думает, установят эту демократию в России? С таким же успехом можно переставить понятия и сказать, что лучшим лекарством от авторитаризма является равноправие и отсутствие иерархии. На мой взгляд, это трагическое заблуждение. Демократия не может быть причиной, демократия это следствие какой–то эволюции фундаментальных типологических ценностей в ментальности народа, которые пробудят в нем стремление к гражданскому обществу, а в конечном итоге к демократии”. Здесь трудно не согласится с Кончаловским: действительно, если иерархия и демократия – исключающие друг друга антиподы, принадлежащие разным культурным типам, то каким образом общество, где господствует один из них, сможет принять другой для его излечения?
Между тем, все же я не могу согласиться с некоторыми его мнениями. Я не думаю, что изоляция от западноевропейского христианства могла каким–либо образом повлиять на социальную психологию и образ мышления народа. Равно как и то, что восточное христианство, презирая и осуждая деньги и богатство, воспрепятствовало своевременному появлению буржуазии с присущей ей правовым сознанием, а коме того поспособствовало повсеместному распространению иерархических структур, посредством обожествления царской власти.
Почему бы не предположить, что русские или их предки уже в те отдаленные времена отличались от западных народов безнравственностью, низкими чувствами и помыслами, что подтверждается многочисленными, хоть и менее древними, приведенными выше свидетельствами. И именно поэтому они принесли на свою землю культурно более подходящий их коллективному сознанию восточный тип христианства – прощающий грехи, с позолотой и пышными церемониями, сформированный более близкой им культурой византийцев (почитайте Гиббона), а не западный его вариант, отличающийся скромностью обрядов и обсуждением веры, созданный чуждой им Европой. Для меня очевидно, как правило, именно культура и национальная психология принимают подходящий им политический и религиозный опыт других народов или же видоизменяют под свои нужды их достижения, когда те невозможно привнести на национальную почву в первоначальном и неизменном виде. Мне кажется, такой взгляд на вещи вполне соответствует мнению Кончаловского, согласно которому сегодня невозможно перенести в Россию западную демократию, из–за различий в менталитете. По-сути, в явном противоречии с которым он думает, что можно было в те далекие времена принести на русскую землю чуждый народу тип религии, который затем коренным образом изменил национальную культуру.
Известный перуанский экономист г-н де Сото многие годы ищет причины несовершенства политических систем и экономической отсталости по всему миру. Он считает, большинство проблем беднейших стран в отсутствии развитого института собственности. В частности, почти во всей в Латинской Америке не существует общественного консенсуса в отношении прав собственности на землю, которая воспринимается населением в качестве ключевого ресурса. Это препятствует возникновению прав и на прочие виды собственности – недвивижимость, интеллектуальные права и пр. При таком положении вещей, естественно, население бездеятельно и агрессивно, коррупция повсеместна, а власть авторитарна и ничем не ограничена.
Он утверждает, что выход из сложившейся ситуации не может быть выдуман современными западными философами и экономистами, и уж, конечно, невозможно просто скопировать западные институты и законодательство и заставить их работать в этом регионе. Необходимо, во-первых, слушать местное население, обладающее большим массивом известных только ему социальных знаний, и, во-вторых, население и элиты этих стран должны сами попытаться понять Локка, Монтескье, Джефферсона, которые мыслили демонополизировать политическую и экономическую сферы. Однако этому препятствует то, что та часть населения латиноамериканских стран, которая переживает за судьбу нации, помогает бедным, воспитана в неприязни к западу и не признает ценности его теорий; те же, кто знает и понимает их значение, презирают дикость и душевные свойства этих народов и не желают им помочь.
Я думаю, и де Сото и Кончаловский обречены на неудачу, а их усилия окажутся тщетными и безрезультатными. Невозможно создать полноценно работающий институт частной собственности, привить
