Крауч-Энд (сборник)

Зеленые сверкающие глаза. Кошачьи глаза…

Дорис вдруг преисполнилась кошмарной уверенности, что если эта массивная туша сейчас выйдет из мрака, она увидит мутное бельмо на глазу, месиво розовых шрамов и пучки серой шерсти.

Она вырвалась, отступила назад и почувствовала, как что-то скользнуло в воздухе перед самым ее лицом. Рука? Лапа с когтями? Непонятный какой-то звук: не то шелест, не то шипение…

Над головой прогремел трамвай. С ревом и дребезжанием, от которых тряслись мозги. С потолка посыпалась сажа, как черный снег. Дорис рванулась вперед в слепой панике — уже второй раз за этот безумный вечер она бежала вперед не разбирая дороги, не зная куда… и сколько времени она бежит.

Она пришла в себя только тогда, когда сообразила, что Лонни нет рядом. Она тяжело привалилась к грязной кирпичной стене и согнулась чуть ли не пополам, пытаясь отдышаться. Кажется, это все еще была Норрис-роуд (по крайней мере она так решила тогда, сказала Дорис двоим полицейским; широкая улица, вымощенная булыжником, с трамвайными рельсами посередине), но заброшенные обветшавшие магазинчики уступили место заброшенным обветшавшим складам. На одном из них Дорис увидела выцветшую табличку, всю в саже и копоти: ДАГЛИШ И СЫНОВЬЯ. На кирпичной стене соседнего красовалась роскошная узорчатая надпись когда-то ярко-зеленой, а теперь поблекшей краской: АЛЬХАЗРЕД. Явно какое-то арабское имя, тем более что под ним шли замысловатые закорючки арабской вязи.

— Лонни! — закричала она.

Несмотря на полную тишину, эха почему-то не было (нет, поправилась Дорис с разговоре с двумя полицейскими, было тихо, но где-то вдали слышался шум машин — чуть-чуть поближе на этот раз, но все- таки далеко). Имя мужа сорвалось с ее губ, но крик не разнесся в пространстве, а упал камнем к ее ногам. Полыхающая кровь заката сменилась золой серых сумерек. Только теперь, в первый раз за весь вечер, ей вдруг пришло в голову, что ночь может застать ее здесь, в Крауч-Энде — если это вообще был Крауч-Энд. Дорис опять стало страшно.

Она сказала Веттеру и Фарнхэму, что все это время — с того момента, как они с Лонни вышли из такси у телефонной будки, и до этого страшного откровения у стены заброшенного склада — она не очень соображала, что делает. Она не просчитывала свои действия, а действовала инстинктивно, как испуганное животное, которое спасается от опасности. Но тогда с ней был Лонни, а теперь она осталась одна. И ей хотелось, чтобы он снова был рядом. Вот это она еще осознавала, но все остальное было в каком-то тумане. Ей даже не пришло в голову удивиться, почему здесь совсем нет людей — в этом квартале, который располагался не далее, чем в пяти милях от Кембридж-Секес.

Дорис Фриман пошла вдоль по улице, выкрикивая на ходу имя мужа. Голос не отдавался эхом, а вот шаги, кажется, отдавались. На Норрис-роуд постепенно сгущались тени. Небо над головой было уже не алым, а мутно-бордовым. Может быть, из-за искажений, которые давал тусклый свет сумерек, или из-за усталости и нервного напряжения, но Дорис казалось, что мрачные здания складов нависают над тротуаром, словно голодные чудища. Окна, покрытые коркой грязи, скопившейся за несколько десятилетий — если вообще не веков, — как будто разглядывали ее с высоты этажей. Имена на табличках становились все чуднее и превращались в совсем уже непроизносимый бред. Гласные стояли явно не на тех местах, а согласные громоздились друг на друга, образуя конструкции, от которых не то что язык завяжется… а даже глаз спотыкается. КТХУЛХУ КРИЙОН — было написано на одной из них, а снизу опять шла арабская вязь. ЙОГСОГГОТ. РЬЙЕЛЕХ. Особенно Дорис запомнилось: НРТЕСН НЬЯРЛАХЛТЕП.

— И как вы такое запомнили? — удивился Фарнхэм.

Дорис Фриман покачала головой, медленно и устало:

— Я не знаю. Правда, не знаю. Это как кошмар, который, когда просыпаешься, хочется сразу забыть. Только он не забывается, как большинство снов. Он остается с тобой, навсегда.

Норрис-роуд — вымощенная булыжником, расщепленная трамвайными рельсами, — тянулась, кажется, в бесконечность. Дорис медленно шла по тротуару… она понимала, что надо бы поторопиться, но бежать не могла; и не верила, что сможет, даже если бежать придется, хотя потом очень даже смогла. Она больше не звала Лонни. Она была вся во власти леденящего страха, пробирающего до костей — страха такого громадного, что ей до сих пор было странно, как она выдержала этот ужас и не сошла с ума или не упала замертво. Она сказала, что это почти невозможно описать словами, потому что никакие слова не смогут передать ощущение той бездонной пропасти, которая открылась в ее душе и сознании. У нее было стойкое ощущение, что она уже не на Земле, а на какой-то другой планете — в месте настолько чужом, что человеческий разум просто не может его охватить. Все формы были какими-то не такими, сказала она. И цвета тоже были какими-то не такими. Они были… нет, в языке нет таких слов.

Она уже вообще ничего не соображала. Она тупо шла по пустынной улице под тусклым темно- фиолетовым небом, между жуткими сумрачными домами и только надеялась, что когда-нибудь это закончится.

И оно закончилось.

Дорис увидела впереди две человеческие фигуры, только какие-то маленькие. Когда она подошла поближе, она разглядела, что это те самые мальчик с девочкой, которых они с Лонни уже видели раньше. Мальчик гладил девочку по волосам — по ее тонким крысиным косичкам — своей изуродованной клешней.

— Это та американка, — сказал мальчик.

— Она заблудилась, — сказала девочка.

— Потеряла мужа.

— Сбилась в дороги.

— Нашла другую дорогу, темную.

— Дорогу, ведущую прямо в воронку.

— Потеряла надежду.

— Нашла Трубача со звезд…

— Пожирателя измерений…

— Слепого дудочника…

Они говорили все быстрее и быстрее, на едином дыхании… надрывная литания, мерцающая россыпь слов, от которых голова идет кругом. Дома как будто придвинулись ближе. На небе уже показались звезды, но это были не ее звезды — не те звезды, на которых она загадывала желания в детстве и под которыми гуляла с парнями в юности. Это были иные, безумные звезды безумных миров. Дорис зажала руками уши, но не смогла заглушить этот страшный головокружительный речитатив. В конце концов она не выдержала и закричала:

— Где мой муж? Где Лонни? Что вы с ним сделали?

Они разом умолкли. А потом девочка сказала:

— Он ушел вниз.

— Ушел к козлищу с тысячью молодых, — добавил мальчик.

Девочка улыбнулась злобной улыбкой жестокой невинности.

— Он не мог не уйти, правильно? На нем была метка, и ты тоже уйдешь.

— Лонни! Что вы сделали с моим…

Мальчик вскинул руку и заговорил нараспев на каком-то непонятном языке, похожем на пронзительные трели флейты. Дорис не понимала ни слова, но даже звучание этих фраз наводило на нее панический страх.

— А потом улица зашевелилась, — сказала она Веттеру и Фарнхэму. — Мостовая пошла волнами, словно какой-то ковер. Вздымалась и опадала, вздымалась и опадала. Трамвайные рельсы выскочили из канавок… или как там их закрепляют, не знаю… и взвились в воздух. Я это помню, помню, как на них отражался свет звезд… а потом и булыжники тоже стали отваливаться, сначала — по одному, потом — целыми порциями. Они отрывались от мостовой и просто улетали в темноту. Отрывались с таким странным треском… как будто что-то раскалывается или рвется. Наверное, при землетрясении такое бывает. А потом что-то полезло из-под земли…