Пашку, а потом и Тимофея.
— Оба здесь! — крикнул он шоферу, уже пошедшему к кабине. — Оба два! Трогай!
В темноте крытого кузова сначала ничего нельзя было разобрать. Ощущалось лишь рядом сытое, чесночное, немного хмельное дыхание старика Сергуни и кислый овчинный запах, шедший от его тулупа.
— Где ноги-то у тебя, браток? — хлопотал Сергуня, стоя около Пашки на коленях. — Ага, вот они. Ну-кося, давай сапожок твой сымем… Так, теперича в тряпицы ее обернем… Давай, вторую… Есть вторая. Мотай на ее побольше, тряпья хватает… Суй под меня ножонки. Сунул? Теперича терпи, я на их сидеть буду.
— Может, растереть сначала? — спросил Тимофей.
— Сами разойдутся. Ты гуляй, парень, пальцами, шевели ноготками. Слышишь ноги-то?
— Нет, не слышу, — сквозь зубы ответил Пашка.
Сергуня снял рукавицы и, достав Пашкину ногу из
тряпья, цепко взял ее крепкими шершавыми руками.
— Э, парень, холодный ты здорово, — забеспокоился старик. — Тогда вот чего: лезь ногами ко мне под куфайку, клади их на пузо, оно теплое.
Машина быстро шла по дороге, подпрыгивая на оледеневших снежных ухабах. Тимофей, двинувшись в темноте вдоль борта, неожиданно наткнулся еще на чьи-то ноги в валенках. Вглядевшись, он различил в углу кузова человеческую фигуру, закутанную с головой в бараний тулуп.
— Тут еще кто-то есть, — удивленно сказал Тимофей, усаживаясь около валенок.
— Да это баба, сноха моя, — объяснил бородатый Сергуня. — Две их со мной. Одна в кабине с дитем, а эта тут угрелась. Родить тоже скоро будет. Мужики-то, сыновья, на заработках, а я с бабами в деревне кручусь.
Он толкнул Тимофея рукой.
— Ты подваливай к ней, она тоже теплая. А брюхо у нее поболе моего будет.
Сергуня радостно засмеялся.
— Настёна, — позвал он сноху, — погрей человека, не убудет от тебя.
Фигура в тулупе не шевелилась.
— Ты сделай доброе дело, Настя, — продолжал старик, — на сносях бабам положено добро чужим людям оказывать, от этого ребенку польза бывает.
Пашка лежал в полузабытьи, на спине, касаясь затылком вороха соломы. Он не совсем ясно представлял, что происходит с ним и вокруг него. Нервная вспышка во время столкновения с водителем почтовой машины — ружье, угроза стрелять, — все это отключило в голове какие-то предупреждающие об опасности центры. Тупое шагание по замерзшей Волге через метель усугубило подавленное состояние. Мелькнула страшная мысль: если с ногами действительно будет плохо, тогда прощай сразу все — и факультет, и баскетбол, и журналистика. Ах, как это было все глупо, нелепо, бездарно, неосмотрительно — влететь с размаху в первую попавшуюся, чужую, совершенно незнакомую машину! Какое мальчишество, какой детский сад!
Случайная встреча со второй машиной на заметенной пургой дороге, среди снега, ветра и льда была не похожа на правду. Правдой была почтовая машина, искаженное злобой лицо, дуло ружья, направленное прямо в грудь, выстрел в воздух и робкое, испуганное эхо, слабо лопнувшее в тумане… Вторая машина была несерьезна, нереальна, сказочна, она была из прежней жизни, в которой все кончается хорошо, все разрешается благополучно— вовремя приходит спасение, выплывает из тумана желтоглазая помощь, уверенные руки поднимают тебя в кузов, разувают, кладут твои мерзлые ноги к себе на живот…
Да, все это было из прежней жизни, лопнувшей винтовочным эхом в тумане. Новым оказалось понимание, что все может внезапно и непоправимо перемениться— это начиналось с выстрела над Волгой.
Неуправляемые эти мысли зигзагами молний метались перед Пашкой, погружая его в зыбкую пелену отчаяния, слабости и полусна. Сознание тревожно витало над ним чужим косматым облаком.
…А над Тимофеем журчал веселым родником голос старика Сергуни:
— У нас в деревне женщины, когда в положении ходят, всегда нищим кусок подают. Примета есть такая среди баб — ежели слабому или убогому от себя на сносях помощь окажешь, значит, ребеночек твой в добром здравии родится. От многой беды будет в жизни спасенный. А ежели баба скупится на сердце, пока дите в себе носит, тогда плохо дело. Злыдня родит, или непутевого, иль невезунка. Сама с ним намается, и от людей, когда подрастет, добра не жди. Примета эта проверенная, точная. Спокон веку блюдется.
Тимофей слушал, засыпал, просыпался от толчков, нежился в тепле сладкой усталости. Он лежал на днище кузова на груде тряпья. Головой Тимофей устроился на валенках снохи Настены. От валенок пахло жилым — избой, коровой, молоком, печкой, хлебом… Сама Настена за всю дорогу ни разу не изменила положения. Похоже было, что она тоже уснула. Сквозь стойкий дух бензина едва уловимо веял на Тимофея от снохи Настены слабый аромат чего-то женского — чего именно, Тимофей разобрать не мог.
— А еще на свадьбу примета есть, — продолжал говорить Сергуня. — Идут молодые, скажем, из женихова дома или в невестин дом входят… Тут в строгости надо смотреть, чтоб никто промеж них с дурным глазом не встрял. Потому как суются многие, особливо ребятишки. Ежели мальчонка, скажем, сзади между женихом и невестой пробежит, надо его споймать и по затылку треснуть. Заплачет — лить невесте слезы, смолчит — будет в доме мир и порядок. А ежели девочка промеж молодых пролезет — надо ее одарить. Кладешь перед ей конфету и ленту. Чего первое возьмет? Ленту — муж гулять вскорости от молодухи начнет; конфету — не будет у мужа никого на свете слаще, чем законная супружница.
Тимофей посмотрел на Пашку. Он лежал навзничь перед Сергуней. Старик засунул Пашкины ноги себе под стеганую ватную фуфайку и нательную рубаху и, прижимая их локтями с двух сторон к себе, грел Пашкины ступни у себя под мышками. Лицо у Сергуни было благостное, шапка-ушанка съехала на затылок, старик почесывал бороду и улыбался.
— А перед войной был у нас в деревне такой случай. Пошел один мужик с кумом на пруд карасей рыбалить. Раз прошлись с неводом — пусто. Второй раз — опять пустыря тямут. А как завели в третий раз — глядь! А в сеть нечистая сила попалась. Кум невод бросил и без порток в кусты. А мужик энтот, про которого я рассказываю, страсть какой жадный был. Жалко ему стало сеть, он ее из рук и не выпускает. Нечистая сила невод на себя тянет, в глыбь, а мужик на себя, к берегу… Кум кричит из кустов: «Лукич, отдай ему невод, душу спасай!» А Лукич крепкий был, как бугай. В молодые годы мешки па мельнице таскал, потом в кузне с кувалдой лет десять жалился… Как рванул сеть на себя, так нечистая и вылезла из пруда… Водяной! Весь в перьях… К ум со стреху вдарился через кусты. А у Лукича руки-ноги отнялись — ни бечь, ни кричать не может… Выпустил он невод, нечистая — хлюп! — и ушла в воду вместе с неводом. Да-а… Приходит Лукич в деревню, ищет кума. А тот на печи сидит, забился в угол… Лукич говорит куму: давай заявлению в милицию напишем, пускай ловят водяного, отбирают у него нашу сеть. Кум только отмахивается — какая милиция? Они с нечистой не знаются… Тогда Лукич к попу за десять верст пошел. Так и так, говорит, требуется молебен отслужить об отнятии у сатаны невода. Поп его за ворота. Но Лукич, конечно, упрямый был мужик, как гусеничный трактор. Решил он сам нечистую изловить. Взял ружье и пошел с ночи на пруд. Чтоб, значит, на заре водяного энтого подкараулить. Они в ночи-то, неумытые, известное дело, по дворам шастают — ведьмачут, то есь христианские души с панталыку сбивают, о на зорьке к себе вертаются, в омут…
Вот ходит наш Лукич ночь, ходит вторую, ходит третью. Никого нет. Ходит неделю — пустой номер. Еще неделю — все тихо. В деревне над ним уже смеются. Лукич-то, говорят мужики, за неумытиком охотится, а к его бабе по ночам сосед в окно скребется — у него с нечистой договоренность имеется. А днем, пока Лукич спит, сосед водяного отрубями с берега кормит, благодарит то есть. Да-а… Но все же Лукич своего часу дождался. В одно утро сидит он на пруду, а водяной — вот он, выплывает около камышей. Опять же весь в перьях. Ручища огромадные, в разные стороны растопыренные, и сеть Лукичеву в руках держит. А в сети рыбешка мелкая поблескивает. Пока, значит, Лукич его по ночам караулил, он его неводом ершей себе на уху погнил. Лукич приложился — бах! Нечистая крутанулась и в глыбь ушла. Не пондравилось… На другое утро опять выплывает с неводом на том же месте и опять в перьях. Лукич его с обоих стволов медвежьим жаканом. А тому хоть бы што. Нечистая, она и есть нечистая. Ушел в омут. Лукич зовет с собой мужиков, которые посмелее. Пошли. Хотели кума с собою взять. Потому как он был первый
