На следующий день Лёня действительно позвонил. Прямо с утра. И Лиза сделала все быстро и деловито, как, впрочем, всегда и все делала. Работы в этот день навалилось много – все запустила со своими семейными проблемами. И судебные разбирательства были назначены, и сроки по всяким важным бумагам тоже подпирали – успевай поворачивайся! Она и поворачивалась, и выкручивалась, и сосредоточивалась, и думала, и беседовала, и выступала с речью. А что делать – адвокатский хлеб не из легких. Тут проворонишь, там проиграешь – и на обочине останешься. Казалось бы, некогда ей и скучать- то. А вот поди ж ты – через неделю снова так затосковала – хоть умирай! Не хватало ей Лёни, и все тут. И дом был без него пустым и неприютным, и камин не грел, и Татьянина еда была безвкусной, и даже рояль, казалось, злобно пучился на нее своей вынужденной молчаливой неприкаянностью. Не принимала Лиза никак эту на голову свалившуюся данность, эту «новую любовь», появившуюся в Лёниной жизни. Думалось все время – вот сейчас она, эта Алина, сделает операцию, вылечится от болезни, и что дальше-то? Станет и дальше жить-поживать с ее мужем да растить своих детей, Бориса и Глеба? В бедности, но в гордости? А что, и станет, многие так живут, и ничего!
Промаявшись таким образом две недели, Лиза не выдержала и снова поехала в тот старый двор, прикупив по пути для Бориса и Глеба подарков – вкусной детской еды и игрушек. Подождав их немного в привычном укрытии, она, взяв в руки пакеты, решительно поднялась в квартиру – некогда ей тут, понимаете ли, часами по-шпионски сидеть да из-за голубятни выглядывать.
Лёня с мальчишками был дома: выглянул из ванной, провел мокрой красной рукой по волосам, откидывая их назад, улыбнулся Лизе грустно:
– Привет. Проходи, я сейчас, только прополоскать осталось. Подождешь?
– Конечно. Мы вот пока с Борисом и Глебом подарки разберем.
Лиза прошла в комнату, вывалила перед ними на диван все купленное игрушечно-съестное хозяйство. Мальчишки смотрели на все эти богатства молча и будто сжав зубы, испуганно прижавшись друг к другу, как красные партизаны на расстреле.
– Ну? Что же вы? – пыталась растормошить мальчишек Лиза. – Это же все вам, подарки! Вот, смотрите, жвачка, трансформер интересный, а вот киндер-сюрпризы. Посмотрим, что там, внутри?
– Это же яйца, тетя, – снисходительно удивившись ее взрослой глупости, проговорил Глеб, слегка выступив вперед. – Их надо сначала сварить, а потом уже расколупывать! А внутри у них белток и желток!
– Надо правильно говорить – белок, а не белток! – совершенно серьезно поправил его Борис. И тоже, выступив вслед за братом на шаг вперед, проговорил, окончательно введя гостью в состояние ступора: – Тетя, а зачем вы яйца в яркую бумажку обернули? Чтоб красиво было?
Лиза молча протянула руку, сорвала с одного из «яиц» красивую обертку и разделила шоколадную основу на две половинки, вытащив оттуда маленькую желтую коробочку. Потом раскрыла ее, достала оттуда крохотную игрушку и протянула ее Борису. Потом так же протянула каждому по половинке от разломленного яйца. Сил на объяснения этого чуда у нее просто не осталось, и говорить не могла – от жалости очень больно стало и основательно сжалось горло. Правда, она быстро пришла в себя. Даже увлеклась слегка, распаковывая вместе с вошедшими во вкус Борисом и Глебом остальные «сюрпризы» – мальчишки повизгивали от восторга, открывая эти коробочки. Много ли малому ребенку для счастья надо? Подумаешь – коробочку открыть. Дальше по ходу дела выяснилось, что чупа-чупсов они тоже никогда не пробовали. И чипсов. И творога «Растишка». А жвачка ребятам вообще не понравилась – они все норовили ее проглотить, как ириску. И удивлялись Лизиным объяснениям, что ее полагается просто жевать, и все. Зачем тогда жевать-то, если проглотить нельзя? Вот глупая какая тетя, ей-богу.
Закончивший постирушки Лёня молча наблюдал за ними со стороны. Поймав в какой-то момент ее грустно-удивленный, полный настоящего отчаяния взгляд, только и развел руками – так, мол, в жизни бывает. Потом, мотнув головой в сторону кухни, спросил:
– Чаю хочешь?
– Хочу, – поднялась ему навстречу Лиза. – Давай, пои меня чаем, хозяин. А то у меня от всего этого уже в горле пересохло. И покрепче, пожалуйста, сделай. А может, лучше кофе предложишь, а?
– Кофе в этом доме не держат. Им здесь сроду и не пахло. Не потому, что дороже чая, а потому, что сердечникам не положен.
– А… Что ж, понятно.
– Пойдем на кухню.
– Что ж, пойдем.
Лёня молча налил чаю в большую неуклюжую фаянсовую чашку и поставил ее перед Лизой. Потом подумал и достал из шкафа такое же неуклюжее блюдце, торопливо подсунул его под чашку. Гостья сидела тоже молча, смотрела в окно на старый двор, весь утыканный зеленоватыми, такими же неуклюжими тополиными стволами. Потом положила на покрытый голубой веселенькой клеенкой стол красивые ухоженные руки и тихо подняла глаза:
– Лёнь, а почему они такие? Даже про жвачку не знают. Ты что, им не покупал никогда гостинцев, что ли?
– Почему? Покупал. Молоко в основном, фрукты, хлеб, муку, яйца. Да на что моей зарплаты хватало, то и покупал. Половина, конечно, на лекарства уходила. Я ведь человек не очень обеспеченный. Я, как Алина, по сути. Просто был твоим нахлебником. Согласись, не мог же я у тебя денег брать на их нужды? Это было бы уж совсем по-свински. А своего у меня и нет ничего. Все твое: и кров, и хлеб, и одежда. Даже музыку ты заказывала. Так что я такой же бедный, как и Алина. И тоже больной. Только у нее болит сердце, а у меня – самолюбие. Мы одного поля ягоды. И выходит, нужны друг другу.
– А ты давно сюда приходишь?
– Нет. А вообще, как посмотреть. Год – это давно или недавно?
– Ничего себе! Конечно, давно. И что, она так всегда и болела?
– Ну да.
– А что врачи говорят? Поможет операция?
– Вообще-то должна, конечно. Только до нее еще как-то добраться надо, до операции.
– В смысле? Она что, до сих пор не уехала?
– Нет.
– А почему?
– Ее сопровождать некому. Это надо обязательно, понимаешь? Да и сама она боится.
– Что значит – боится? А здесь умереть не боится?
– Лиза, ты просто не совсем понимаешь, может. Она так измучена болезнью, что у нее апатия ко всему появилась, странное какое-то равнодушие. Лежит и в потолок смотрит. Главное, говорит, чтоб он на меня не свалился. Ее надо поднимать и везти, а иначе она с места не сдвинется…
– Ну так вези! – громко, в сердцах проговорила Лиза. – В чем дело-то?
– Да как? – так же сердито-отчаянно ответил Лёня, по-бабьи хлопнув себя по бедрам. – С кем детей-то оставлю? Я даже к маме своей сунулся, но ты же ее знаешь.
О да, маму его Лиза действительно знала распрекрасно. Еще будучи Лизиной клиенткой, эта эгоистичная и глупая женщина намучила ее претензиями достаточно, затеяв долгий процесс по разделу имущества с Лёниным отцом, добрым и симпатичным скрипачом родом из тех самых «голубых кровей», из остатков былого дворянства. Процесс тогда так ничем и не закончился – отец подписал в конце концов нужную бумагу, в которой официально отказался от своей законной доли в пользу бывшей жены, то есть Лизиной клиентки, все тогда и совершилось. Вроде как радоваться надо было, однако Лиза помнит, осталась у нее после всего этого дела жуткая досада. И не досада даже, а легкое омерзение какое-то. И любовь к сыну капризной клиентки осталась. Похоже, что навсегда.
С Борисом и Глебом Лёнина мать не осталась бы ни при каких обстоятельствах, хоть земля под ногами разверзнись да небо над головой тресни. Она и сына-то своего старшего из жизни сумела вычеркнуть, огромный такой жирный крест на нем поставила, потому как не оправдал он материнских надежд и не стал известным пианистом с мировым именем. Она так об этом мечтала, чтоб непременно с мировым, а он не смог… Поэтому, обозвав Лёню жалким неудачником, только и способным жениться на женщине, которая старше на шесть лет, устранила его из своей жизни навсегда. Лиза, конечно же, мысленно возблагодарила ее за это, потому как, тесно общаясь с такой свекровушкой, надо было всячески измудряться добывать из
